Арсен Титов - Одинокое мое счастье
— Ага, опять Кусиян!
Сказал с тем же чувством, как если бы я увидел считавшуюся уничтоженной, но вновь появившуюся цель. И в том же азарте я рывками поднял ей подол. Она не сопротивлялась, а лишь судорожно и мертво обнимала меня за шею. Чтобы раздеть ее, я разомкнул это объятие, приподнялся и вновь, как час назад от хлынувшего мне навстречу солнца, ослеп от сияющей, девственной чистоты ее белья. Я стал шарить руками в поисках завязок, но ничего не нашел, а только почувствовал через тонкую ткань теплую и тревожную пульсацию ее тела. Я удивился тому, сколько этой пульсации не соответствовали глаза. И все равно я не мог остановиться. Я так захотел ее , что преградой не могло стать даже неснятое ее белье. После первых моих попыток она осталась неподвижной. А потом вдруг резко и неожиданно оттолкнула меня в сторону. Толчок меня отрезвил. Я лег на спину, чувствуя, как задыхаюсь, как легкие не справляются с тяжелым моим дыханием. Промелькнула драка с молодым князем, Ксеничка Ивановна, княгиня Анета и чем-то похожий на нее полковник Алимпиев. Я застыдился смотреть в сторону Натальи Александровны и уставился в гладкие, хорошо пригнанные ореховые доски потолка, будто попытался исчезнуть в их причудливых узорах, напоминающих накаты волн на пустой берег, песчаными косами встающий им навстречу. “Вон, быстро вон!” — сказал я себе, изнемогая от желания. И именно от него, от непреодолимого желания первые мгновения я не мог себя заставить подняться. А потом встал и пошел из спальной комнаты.
— Иди! — отрывисто и чужо сказала Наталья Александровна. Я невольно оглянулся. Она лежала так, как я ее оставил, с поднятым подолом. Снятое белье сияющим снежным комочком лежало подле. А мне навстречу открылась не черемуховая колка и не Индийский полуостров, а, словно глаза, недвижное озеро Кусиян.
— Иди! — позвала Наталья Александровна, а потом все время смотрела мне в глаза и говорила: — Не люблю! Не люблю!
За завтраком мы долго молчали. Я не выдержал первым и протянул через стол руку. Она коротко усмехнулась:
— Я пожалела вас!
— Благодарю, мадам! — улыбнулся я,
— Ну, Боречка же! — донеслось мне уже за ворота.
За всю дорогу я ни разу не оглянулся. А корзина, застрявшая в ветвях, и просыпанные розы остались последним, что я запомнил. Я шел весь легкий, едва не посвистывая, будто с меня сняли груз, положенный по ошибке. Я знал, что впереди будет пропасть. Однако я надеялся, что времени до ее появления мне хватит, чтобы прибыть в действующую часть.
В гостинице я весело отмахнул шагнувшему мне навстречу швейцару. Он услужливо поспешил за мной, догнал и с одышкой сказал:
— Ваше благородие, ваше благородие, вас спрашивают некто, сейчас, ах, Господи Царю Небесный, — он уткнулся в бумажку из кармана, — да вот, вас спрашивают сотник Томлин. Он остановился в номере!...
...Я без стука толкнул дверь, и номер дыхнул на меня табачным дымом, густо смешанным с запахом нечищенной и принесенной с поля амуниции, которой была забита прихожая комната. Из соседней плыл немолчный и рваный гул пьяной компании. Я вошел туда. Дюжина казачьих офицеров, сибирцев и кавказцев, сидели вкруг расхристанного стола с кусками мяса, хлебом и водкой. Говорили все враз. Один из сидевших ко мне спиной держал в руке стакан и говорил соседу:
— Ну только-то ступил он в сторону. Я еще ему говорю: да делай здесь, на дороге, кого стыдиться! — он же все равно пошел в лес, в сторону. Да что, говорит, смердить тут! Я не успел моргнуть — хвать, выстрел! У меня все оборвалось: Семен! Савенко! — и туда. А от дерева щепа мне по глазам хвать, хвать! Это, значит, по мне!
Сосед, кажется, его не слышал — да и не мог слышать, так как с другой стороны ему другой сосед говорил столь же горячо. Меня никто не замечал. Я молча стал гадать, который же здесь Томлин. А один из кавказцев вдруг с размаху ударил по столу. Бутылки подскочили. Я взглянул на него, как, впрочем, и все остальные.
— Батька-татка наш! Борис Чеевич! — раскинув руки и впиваясь в меня голубыми глазами, стал он подниматься из-за стола.
— Василий! — узнал я хорунжего из полка Раджаба. Махом же остальные вскочили, как на конь, шарахнули стол в сторону, так что некоторые бутылки упали. На них никто не оборотился. А в освободившемся проходе мы с Василием припали друг к другу.
— Мы с ним, мы с Борисом Чеевичем! — на миг оторвался Василий показать всем большой палец, будто не они, остальные его полчане, а я служил с ним бок о бок. — Вот как мы с ним! — и опять припал ко мне: — А Раджаб-бекушка-то наш сгинул! Сгинул наш басурманушка! — он стал крестить мою спину, а потом опять оторвался: — Да! А Григорий Севостьяныч где? Господа, сотник Томлин где? — и опять мне: — Вот уж как он обрадовался. Мы в гостиницу, а нам: мест нет, нумера заняты! — Томлин: да как это заняты! Нам с поля — и заняты? А ну показывай, кем заняты! — а он: — Ну вот Георгиевский кавалер, сами понимаете, господин капитан Норин! — Ну наш Григорий Севостьяныч так о пол от радости и шамкнулся! — и опять остальным: — Да позовите же Томлина! — а сам вдруг схватился и дернулся к кровати:
— Он же вам вот что сберег! — он пьяно, рывком взял с кровати небольшой, но длинный и узкий ковровый сверток, перетянутый ремешком, попытался развязать, но рассердился и пырнул ремешок кинжалом. — Вот, Борис Чеевич, держите!
Я механически взял сверток и, не разворачивая, понял, что держу шашку, подаренную мне Раджабом.
— Ну что Томлин, господа? — пьяно взревел Василий.
Как по волшебству, из коридора в оставленные мной незакрытыми двери ответил громкий и по-всегдашнему насмешливый голос поручика Шермана:
— Пьяный обер-офицер третьего горско-моздокского казачьего полка в роли короля Ричарда Третьего! “Томлина! Полцарства за Томлина!”. Отсыпай мне положенное, Вася! Вот тебе Томлин!
И в номер впереди Шермана вошел уже распоясанный, с шашкой и портупеей в руках, без шапки, худой, чуть сутулый застенчивый человек с черным чубом и черными накрученными усами. Чем-то он походил на брата Сашу.
— А мы проводили до извозчика капитана Степанова. Домой, к жене Наталье Александровне рвется очень! — как бы оправдываясь, говорил этот человек, пока шел ко мне.
16
Мы поздоровались. Ладонь его оказалась небольшой и жесткой, с длинными чуткими пальцами. И подал он мне руку как-то деликатно, словно большому начальнику — с тем отличием, что без подобострастия. На некоторое время гвалт смолк. Надо полагать, все знали нашу историю и сейчас преисполнились ожиданием чего-то любопытного. Мы оба это почувствовали. Мы оба друг с другом поздоровались и остановились, не зная что делать далее — то ли что-то сказать, то ли еще что-то. Не выдержал хорунжий Василий.
— Эка вы, братки-татки! — в огорчении вскричал он. — Да разве же так встречаются! А хватай их, казаки, — и айда, протащим их на руках по гостинице, героев!
— Стоять! — успел растопыриться Томлин, а уже нас обоих смяли в охапку и выдернули вверх на руки.
— Ура! — закричал хорунжий Василий, оставаясь в качестве командира в стороне.
— Ура! — закричали все остальные.
Чего-либо складного разобрать было невозможно. Я то ли лежал, то ли сидел, или, вернее, и лежал, и сидел, причем, когда лежал, то неизменно вверх ногами, а когда сидел, то обязательно криво. Все кричали от восторга и одновременно кричали друг другу всякие подсказки, чтобы меня выровнять и не уронить. Кажется, лучше было Томлину. Я изловчился посмотреть на него. Он сидел на плечах двоих своих товарищей, поддерживаемый со всех сторон другими, и, кажется, его главной заботой было не зацепить кого-либо ножнами, и он вздевал их над собой, отчего, равно же мне, чувствовал себя неуверенно и искал равновесия. Каково было выражение моего лица, я не знаю. А сотник Томлин, постигнув бесполезность сопротивления, пытался играть роль и изображать полную безмятежность и даже удовольствие, будто пребывал на старой смирной кобылешке, сонно трясущей его по бутаковской поскотине. Однако хуже стало ему на лестнице. Если мне, более лежащему, нежели сидевшему, на лестнице стало комфортнее, так как впереди идущие опустились ниже, отчего ниже опустились и мои ноги, то он, сидящий на двух своих товарищах, едва не сверзился, так как ступать они стали вразнобой. Однако и в этом случае роли он не оставил, продолжил изображать безмятежность, чем замечательно выказал свой характер, о котором еще Самойла Василич на заставе выразился несколько причудливо, если не сказать иначе. Считая, сколько раз отвечает на турецкие выстрелы он, Томлин, казаки судили его.
— Ему ведь тяжело лишка-то патронов таскать! — сказал старший урядник Трапезников.
— Он лишка-то не перднет, не только не выстрелит! — поддержал его Самойла Василич.
И сейчас в его выдержке мне пришлось удостовериться воочию.
Нас протащили по коридорам, вынесли на улицу, по пути захватывая едва ли не всех встречных и выглянувших из номеров на шум. Все спрашивали о причине нашего ликования. И всем вперебой казаки отвечали. Но, кажется, ни до кого смысл толком не дошел. Громче всех старался хорунжий Василий. Но в натуге восторга отвечал он коротко и невразумительно.
