Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов
– Нельзя нам.
– Отчего же?
– Нельзя, понимаете? – она пожала плечами, взяла столик и понесла его в зал.
– Давайте, помогу, – засуетился Мокашов.
– Выпили? – совсем иным тоном сказала официантка. Может, он чем-то её обидел? – Выпили и идите. Приходите в одиннадцать часов.
С таким же успехом говорят: приходите трезвым.
– А как, насчёт новоселья? Муж не пускает?
– Муж? – сказала она небрежно и пожала плечами.
– Не пускает и правильно делает.
– Ступайте, ступайте. Мы вечерами работаем. У нас занятые вечера.
На площадке у ресторана стояли рядышком два автобуса. Везде на ступенях здания, под деревьями – там и тут располагались местные жители. В руках их, сумках, на тряпочках, разостланных на траве, были мундштуки, дудки, коробочки – местный резной товар. Между ними ходила, приценивалась, щелкала аппаратами пестрая толпа приехавших. Местные были молчаливы, не предлагали, не расхваливали, резали себе, видно, думая: уедут эти, приедут ещё.
Раздалось жужжание, и очередной автобус свернул с шоссе. Он долго выруливал, прилаживался, пристраивался к уже припаркованным… И больше стало суеты и мелькания. А над поляной и рестораном поднимались горы. Им было тесно наверху. Они выглядывали из-за соседних вершин и с молчаливым вниманием разглядывали людскую суету. На вершинах ещё держались клочья тумана, как мыльная пена в зеленой бороде.
Мокашов уже успел походить, примерить толстое кольцо из дерева с инкрустацией, но тут его внимание привлекли восклицания и шум. Невысокий старик в национальном костюме спорил с губастым парнем из приехавших, краснощеким и красношеим, успевшим, видимо, заложить за воротник.
– Ладно, – сказал, наконец, приезжий, – кончай трепаться, дядя. Давай-ка твой драндулет.
Старик, видимо, возразил при внимающей толпе..
– Смотрите, весь деревянный, – сказали за спиной Мокашова, – целиком деревянный, разве только цепь.
Высокий, грузноватый Теплицкий, обойдя Мокашова вышел из толпы. Он разговаривал со стариком негромко и чем-то, видимо, рассмешил старика. Губастый парень тоже не в такт хмыкал рядом, словно смысл сказанного с запаздыванием доходил до него. Старик, кивнув, передал парню руль, и Теплицкий взглянул в сторону Мокашова.
О, Мокашов знал таких и, пожалуй, даже им завидовал. Вечно уверенным, знающим наперёд, как поступать и жить, что выучить, что необходимо и что получится? С такими уверенными в себе надёжно женщине. Они всегда сами по себе.
Толпа расступилась, и парень пошёл по проходу, ведя за руль странный велосипед. Старик ступал следом молча. Рядом Теплицкий. Краснолицый парень упорно закидывал ногу, но сесть не смог. Разгоняясь, он сделав несколько шагов, вскочил в седло, не удержался и упал с грохотом.
– Не в счёт, – заторопился он, вставая, – на камень наскочил.
– Бывает, – согласился равнодушно старик.
Одеждой и видом он отличался от окружающих, и как покуривал трубку и говорил. Поддёвка была на нём и шляпа, куртка и кожаные штаны.
Толпа расступилась, пропуская велосипед, и снова сомкнулась, но, потому, как тут же затормозилась, стало ясно – велосипедист упал. Кольцо разомкнулось. Из него вышли старик, Теплицкий и парень и двинулись к местному умельцу, рядом с которым помимо изделий поблескивала бутыль с вином.
Старик пил на виду, в фокусе любопытных взглядов. На его худой шее двигался кадык. Что-то жалкое было в его фигуре, в пестром одеянии, надетом для обозрения. Он кончил пить, взял велосипед, подкатил его к ступеням крыльца, затем сел в седло и уехал, провожаемый взорами зевак.
Мокашов сделалось вдруг тоскливо, хотя до этого было хорошо. "Больно покладист, – подумал он о старике. – И эти хороши, ходят чуть ли не с открытыми ртами. Страна зевак".
Над водопадом на мосту было многолюдно. Стояли, смотрели пристально вниз, как прыгает по уступам вода, разбегается по зеленой чаше. Пенистые разводы напоминали знакомое: зеленый арбузный срез. Там, где он купался поутру, замерли фигуры удильщиков. А рядом, на обрыве у моста стоял директор в костюме и с галстуком, в накрахмаленной рубашке, с удочкою в руках.
Возле корпуса сидели, грелись, шелестели газетами, перекидывались шуточками, останавливали других.
– Ты куда это? – спрашивали проходящих.
– Как куда? Пройтись.
– До магазина и обратно?
“Обреченные на отдых”, – подумал Мокашов. Так сказал Вадим перед его отъездом: обреченный на отдых. А Тумаков мечтательно сощурил глаза: “Хорошо на юге, прекрасно. Увидишь созвездие Скорпиона и красную звезду Антарес”. И они заспорили с Маэстро: видна ли на этих широтах Антарес или нет? Позвонить бы им: как вы там, в Краснограде? Что делаете? Работаете? А я кофе пью.
– В питомнике не был? – разговаривали рядом.
– Чего?
– В питомник советую. Форель там разводят. Чего вытаращился? Рыба такая – форель. Или за грибами.
– А есть грибы?
– Уйма грибов.
В это время взревели моторы и из-за корпуса, описав широкую дугу, вылетели мотоциклы. На переднем, обхватив водителя, сидела девушка в черном. Волосы ее развивались по ветру, словно пиратский флаг. Ветер играл платьем и волосами.
"Странно и смешно, – подумал Мокашов. – Брюки в пансионате и платье здесь ”.
– Что они? Алкоголь разгоняют? – говорили рядом.
– Это у них здорово придумано. Здесь дождь, а они на западный…
– А что на западном?
– На западном – солнце. На западном – юбека.
– Как?
– Южный берег Крыма: солнце, горы. Словом, юбека.
После обеда собрались за грибами. И пока собирались, подходили ещё.
– Меня возьмете?
– Конечно. О чём разговор?
Лес начинался сразу за пансионатом. Сначала шли по дороге среди изгородей и бревенчатых домов. Затем кончились и дома, и дорога, осталось перепутье троп.
– Чудаки вы, в город за вином ходите, – говорил Мокашов Пальцеву, – а в ресторане – вино.
– Вино вину – рознь, – отвечал Пальцев. – Потом у нас ларёшник знакомый. У станции. Мы к нему вместо зарядки. Встаешь – в окне солнце, одеваешь шорты, шлепанцы и пошлёпали. Пока идём, дождь. Мы к ларечку: здравствуйте. А ларёшник смеется: опять босяки пришли. И на что вы, босые, пьете?
Грибы росли на северном склоне, в сырых и заросших местах. Пока шли туда, было шумно и весело, а в лесу разбрелись. Перекрикивались вначале, а потом уже было бесполезно кричать. Сначала Мокашов был весь – азарт и ожидание. С удачным грибом он разыскивал Пальцева, продирался сквозь колючки, а иногда, прикрывая лицо руками, лез напролом. Остальные перегукивались время от времени глухими голосами. Грибов было много. Подумав, он выбросил первые, случайные; напихал в полиэтиленовый мешочек длинной, пахучей травы, решив собирать только белые.
Он увидал такой подле сгнившего дерева: молодой и хорошенький, выпирающий коричневой шляпкой из травы, и уже руку протянул. Но тут его точно стукнуло, будто был он во сне и внезапно проснулся. Он отдернул руку. Рядом с грибом тянула плоскую голову блестящая, словно мокрая, змея. Он вздрогнул. Змея скользнула куда-то под ноги. Он сразу остыл, ходил осторожно и, разыскав Пальцева, не полез к нему в заросли, а на тропинке подождал.
– Хорошо тут, – оглядывался по сторонам Пальцев. – Современному человеку необходимо затеряться. Он устал от непрерывного внимания. Обязательно нужно затеряться. А для этого средства противоположные. Жить в лесу или, наоборот, в огромном городе. В большом городе тоже можно быть одиноким. Теряешься в толпе.
Лес на вершине был редок. Под ногами шуршала прошлогодняя листва, и везде из земли на тропинке и рядом выпирало множество камней.
– Хочу понять, как вы там работаете? – разглагольствовал Пальцев. – Смог бы я у вас? Севку спросил. Коллектив, говорит, отношения. Что за отношения? В чём суть?
– Отношения любые. Ты не должен задерживать движения. Помнишь, как на лесосплаве: распихиваешь, распихиваешь, пока хватает сил.
– Ты-то как?
– Повезло, понимаешь, завязывалась новая машина, и я, как говорится, начал с яйца. А в общем не сложно, но и не просто.
– И?
– Пробую разбираться. Не наука, а остроумие, рубка гордиевых узлов. Я в старте с орбиты ковырялся, а в баки ввели перегородки. Стартуй, не хочу.
– Наука?
– Только для блеска. В основном – соображение, соображают на ходу. Не ценят заслуг. Того, что прежде было.
– И что?
– Честность, например.
– Честность по отношению к чему?
– Ни к чему. Просто быть честным.
– Я понимаю, честность к кругу лиц, удостоенных твоей чести? Но разве можно быть честным по отношению к муравью?
– Честным вообще.
– Ты какой-то Христос. Не можешь просто. Тебе требуется надругание над собой. Чего ты ждешь? Становись на колени, бей себя в грудь, рви на себе рубаху. На тебе какая, нейлоновая?
– Джерси.
– Джерсёвую жалко.
Они шли вдоль южного склона, сухого и скалистого. Местами он обрывался скальными срезами, и глубоко внизу гремела река.
