Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов
… На ночь всех разместили временно или постоянно. На площадках лестниц расставили раскладушки, вытащенные из кладовых. Постели рядами напоминали госпиталь, фильмы военных лет. Раскладушки заняли рано. Поднимаясь к себе, они шли мимо метавшихся в постелях людей. Для многих из них дорога ещё не закончилась. Они по-прежнему были в пути, во власти дорожных впечатлений, неспокойно спали и вскрикивали во сне.
Глава вторая
Утром следующего дня Мокашов просыпался дважды. В первый раз он проснулся рано, наверное, от духоты. Сева и Пальцев спали. Он встал с постели, открыл балконную дверь и вышел. Балкон был некрашеным, деревянным, и он переступал ногами по холодному полу.
Небо было набухшим, готовым в любой момент брызнуть накопленной влагой. От дорожек и клумб поднимались в горы луга. Наверху, где стояли стеной синевато-сумрачные ели, облака застревали на склонах в виде тающих дымных кусков.
Было сыро, но стоять босиком на дереве было приятно. Парило: высыхала роса. Было пусто, точно мир состоял теперь из невидимых движений.
“Инга, где ты? – подумал он. – Где-то далеко, а рядом девушка в чёрном. Абсолютно черная. Черноокая. Гурия. Гурии, что значит – черноокие, жили в мусульманском раю”.
И ещё он подумал: "Где-то её научили странно и прекрасно ходить?"
Затем он вернулся по холодному полу, коснулся постели и тотчас уснул. Проснулся он поздно и сразу поднялся. Он постоянно кричал себе просыпаясь: "сборы, подъем" и вскакивал, как только открывал глаза.
У него было много правил, которыми он организовывал свою жизнь. Привычка вскакивать с постели осталась от летних лагерей. В институте их обучали военному делу, отправляя на несколько месяцев в военные лагеря. Они жили в палатках, ползали по-пластунски, а командир взвода, невзлюбивший студентов, непрерывно повторял: это вам не институт.
Они маршировали с карабином и скаткой, в противогазах в жару и под непрерывным дождем, ползали по-пластунски по коровьим лепешкам, необношенными сапогами сбивали ноги в кровь, а по утрам их поднимала команда: "Сборы, подъём. Отделение, подъём".
Они стали курить, засыпали в свободную минуту стоя, сидя – в любом положении, где заставала их команда: отбой. Потом они пробовали вспоминать, и впечатления об этих днях были самые разные: одному запомнилась вода – глоток воды после перехода. Другому стрельбы, движение по азимуту: шли, набрели на кладбище, а там боярышник спелый, крупный как виноград. Ещё кому-то – разговоры в палатке. Но подъем по команде запомнили все.
Однажды за месяцы сборов они увидели женщин: приехавших в гости офицерских жён. Женщины стояли у штаба, необычные, нарядные, и студенты, проходя мимо строем, пробовали шутить. Однако женщины – и это поражало – смотрели на них по-иному. Так смотрят на реку, на лес, на поле, на шагающий мимо строй. Обидно было и странно. Но и это забылось скоро. Всё забылось. Осталась привычка – вскакивать по утрам.
"Сборы, подъем", – кричал в нём неслышный голос, и он вскакивал, с постели как от толчка. – "Отделение, подъем". В лагерях они поднимались, не успевая проснуться, для ускорения не обёртывали портянками ноги, надевая сапоги. Однажды их правофланговый выскочил на построение в сапогах на одну ногу: в своем и соседа.
"Сборы, подъём", – он сел на постели. Комната была пуста. Была она невелика, деревянный потолок, стены со следами рубанка, срезами сучков и капельками смолы. Стены выходили на балкон, огораживая его от других балконов, и казались рамой, заключающей прекрасный вид.
Он походил по комнате, нашёл записку: "Не жди нас, не ищи. Судьбе доверься. Позавтракать не поленись. Вернёмся к десяти". И ниже подписи крючками. Он посмотрел на себя в зеркало: хил стал, и руки тонкие, и заспешил.
Раздумывал, спускаясь к водопаду: холодно и стоит ли? Вода у скальных порогов ревела и кружила. Но дальше в каменной овальной чаше она застывала, казалась блестящей и зеленой, как полированный малахит. Он раздевался, разглядывая руки, и, понимая, что всё-таки поплывёт. Потом спустился по сколам к воде. Зашёл по щиколотку, поскользнулся и прыгнул плоско, упав в воду грудью и животом. И тотчас холодно и цепко схватила его вода.
Сначала он поплыл дельфином, толчками выбрасывая себя из воды. Туловище и ноги его изгибались, а руки, как плети, проносились над водой, напрягались при погружении, бросая тело вперед. Вода обжигала, и это говорило о том, как она холодна. Он плыл против течения. Вода потеряла обычное безволие. Его умения, выносливости, сил хватало только на то, чтобы уравновешивать её движение. По камням на берегу, по кустарнику и деревьям он видел: его неумолимо сносит назад. Он перешел на кроль, но ничего не получилось. Его по-прежнему продолжало сносить. Тогда он решил не сопротивляться. Течение подхватило его и понесло.
Он выбрался на камни, и камни были отчаянно холодны. Он вытирался и одевался, стуча зубами от холода. Отсюда издали фигурки на мосту казались ему радужными пятнами. Он не решился карабкаться по камням, пошел в обход. Где-то около моста ему вдруг сделалось жарко, и он подумал, что так и надо, так и следует начинать день.
У ресторана на террасе, несмотря на день, горели цветные фонарики. Очередь длинная, как змея, тянулась в зал самообслуживания. Отсюда из полумрака вестибюля, через стеклянную дверь зала виднелось её начало, столы, посуда, гора подносов. Шум доносился из зала и звон посуды. Но в вестибюле стояли молча.
– Посмотрите, – произнес мужской голос у Мокашова за спиной. – Это особенное здание.
Голос звучал уверенно, и когда мужчина замолчал, молчание тоже вышло полновесным.
– Все деревянное, – повторил мужчина, – крыша из планок, веранда каменная…
– А ручки? – возразил женский голос немного громче, чем требовал разговор вдвоём.
– Что, ручки?
– Дверные ручки.
– Да, действительно… Когда я шел сюда, – продолжал мужчина…Может, он выбрал себе такую роль, в которой, начав говорить, нельзя останавливаться, – когда я шёл сюда, в водопаде кто-то купался.
Она ответила сдержанно, точно отвесила товар на нестандартный чек.
– Везде, я уверена, – она помолчала, взвешивая, – всегда находится местный псих.
“Вот так, – подумал Мокашов. – Комплименты публики. Получил по личику, сказал бы Вадим”.
– Я отойду, – обернулся он, – не возражаете?
И удивленно отметил: "Лица знакомые".
– Наоборот, – сказал мужчина, – мы приветствуем ваш уход.
– Я на минуту.
– Пожалуйста, – улыбнулась она ему.
Мокашов походил по вестибюлю, постукивая ногами, пытаясь унять дрожь.
Улыбка. Какая улыбка. Подарена нам улыбка. Лица знакомые, однако утерян начальный момент. Он мог подойти, сказать: не узнали, к богатству. И сделал бы так, если бы она была одна – голубая академическая женщина. Тогда она была голубой, а теперь рыжая, как огонь. У женщин ведь это просто. А рядом доцент Теплицкий. Кажется, он узнал его сходу. Впрочем, бывают обстоятельства, когда принято не узнавать. Он и она в незнакомом месте и он сам – третьим лишним. Его тянуло спросить про семинар Левковича, но будет время, спросит ещё.
Еще одна из дверей выходила в вестибюль. За нею была широкая зала, уставленная столами. Мокашов отворил дверь и начал ходить между столов. Столы были устланы холщовыми скатертями, дубовые лавки стояли вдоль стен, потолок был резной с карнизами, и все здесь было богаче и добротнее, чем в зале самообслуживания.
– Нельзя, нельзя, – закричала официантка, появившаяся из проёма в стене. Была она в белом фартуке, с белой наколкой на волосах. – Открываем в одиннадцать.
– Пожалуйста, я посмотрю.
Он сел на лавку, взглянул на потолок и стены, на бревна, выступающие из стен. "Прекрасно", – подумал он и посмотрел на официантку. Она накрывала, не обращая на него внимания. У неё было юное лицо и большое сильное тело. Когда она нагибалась, юбка обтягивала бедра и ноги, и Мокашов отвернулся, чтобы не смотреть. Ему стало вдруг горячо, и он подумал, что должно быть это – озноб. Ему снова вспомнилась Инга: лицо её и фигура. Все особенности. И он подумал, как ему без этого, как жить теперь?
– Выпить бы мне, – произнес он с сожалением, – искупался я и продрог.
– У нас водки нет, – отозвалась официантка. У неё было припухшее заспанное лицо, точно ночью её будили, мешали спать.
– Мне вина.
– У нас только ликёр.
– Ликёр, так ликёр.
Они прошли в соседнюю узкую комнату, где за стеклянной стойкой помещался буфет.
Он поднимал кверху рюмку, разглядывая содержимое на свет, складывал губы трубочкой, втягивал в себя липкий, пахучий ликер.
– Ну, как? – возвратилась официантка. – Согреваетесь?
– Всё в порядке. Язык уже начал ворочаться. Могу уже вас членораздельно на новоселье пригласить. Придёте вечером?
– Нельзя нам.
– Отчего же?
– Нельзя, понимаете? – она пожала плечами, взяла столик и понесла его в зал.
– Давайте, помогу, – засуетился Мокашов.
