Валентин Пикуль - Пером и шпагой
Прискакал откуда-то Шорлемер, забрызганный кровью, доложил с тревогой:
– На левом фланге опасно, король!
– Что там еще случилось?
– Русские тучей идут со штыками…
– Не пугайте меня, Шорлемер. Я уже заканчиваю сражение.
Было еще светло, когда король запорол горячку.
– Уже темно! – говорил он. – Хватит, хватит… Я плохо вижу, и глаза мои слезятся. Что не успели сделать сегодня, то будем заканчивать завтра…
Армии враждующих сторон с трудом, еще постреливая, расцепились. Ночь провели под ружьем – в бережении. Вернулся в лагерь и негодяй Фермор с бесстыжими глазами.[18] И не нашел ничего лучшего, как начать обыск своих героев-солдат, – разграбленная пруссаками казна не давала ему покоя. Но денег он не отыскал (позже Фридрих признал грабеж казны своими солдатами). Но зато Фермор нашел поле битвы, на котором нерушимо стояла его армия.
По неписаным законам того времени победителем считался тот, за кем оставалось поле битвы.
Поле битвы при Цорндорфе осталось за русскими.
Кайзер Вильгельм II и фюрер Адольф Гитлер не раз поднимали тосты «за победителей при Цорндорфе». Этим они выказали плохое знание истории, и тосты их были направлены не по адресу.
А как же сам Фридрих? Считал ли он себя побежденным?
* * *В деревне, когда Фридриху подводили коня, крестьянка стала что-то выпрашивать у его свиты.
– Что надобно этой тетке? – спросил король.
– Ваше величество, она просит о месте для своего сына.
Свесясь с седла, Фридрих подъехал к старой женщине.
– Милая моя, – сказал он печально. – Как же я дам место вашему сыну, если завтра потеряю свое место – королевское!..
Глубокой ночью армии стали маневрировать, выбирая для себя более выгодные позиции; и получилось так, что Фермор вылез на прусские позиции, а Фридрих, боясь обхода, завел свою армию на позиции русских – противники как бы поменялись местами.
Лошадь Фридриха на въезде в обгорелый Кюстрин чуть не раздавила копытами русского солдата; с ногами, перебитыми ядром, он полз на руках, отталкиваясь от земли…
– Отправьте его к моим хирургам, – наказал Фридрих. – Этот солдат молодец, и пусть живет молодцом!
Но это был жест (королевский жест). Остальных пруссаки добили нещадно. Сами же немцы признавались в этом:
«Много тяжело раненных русских, оставленных без всякого призрения на поле битвы… кидали в ямы и зарывали вместе с мертвыми. Напрасно злосчастные бились между мертвыми, стараясь разметывать их и подниматься, – другие трупы, на них бросаемые, тяжестию своею навечно отверзали для дышащих еще страшную могилу».
Перед сном Фридрих сказал де Катту:
– Сегодня, между нами говоря, было несколько моментов, когда казалось, что все летит к чертям… Завтра мы простимся с русскими, которых не могли сокрушить. Впрочем, можете посылать в Берлин реляцию о нашей полной победе!
Пусть так. Но сам-то он хорошо понимал, что это сражение нельзя называть победой. Треть его ветеранов осталась лежать за деревней Цорндорф. Впервые в жизни король встретил противника, который не ведал страха и усталости. Казалось, не прекрати король сражения, и оно длилось бы до тех пор, пока был бы жив хоть один русский солдат… Ночь была проведена неспокойно – в сомнениях.
Но едва рассвело, король был уже в седле.
– Зейдлиц, – позвал он. – Надо нам с тобой посмотреть, что там сделали за ночь русские…
Галопом вымахали они на окраину русского лагеря. То, что увидел король, потрясло его. Русская армия вызывающе стояла под ружьем, дымились фитили у пушек, эскадроны конницы помахивали хвостами, сверкали палаши и бронзовые латы кирасир… Русская армия в полной боевой готовности ожидала нового сражения!
– Они что-то слишком разлакомились. Но мы не доставим им этого удовольствия вторично… – И король поскакал обратно.
С севера уже спешила дивизия Румянцева, надо было спасаться. Фридрих развернул свою армию в Саксонию, где осенью его ждал ужасный разгром при Гохкирхене. Виной этого поражения был опять-таки Цорндорф, где король похоронил своих «силезских дьяволов».
Эта воинственная саранча, искусавшая австрийцев и французов, замертво полегла в битве с русскими медведями!
Фридрих теперь уже не издевался над Россией, он относился к ней с предельным уважением; через английского посла Ричарда Кейта король пожелал вступить в переговоры о мире, но Россия мириться с ним не захотела.
В эти дни Елизавета Петровна официально заверила Европу, что Россия будет бороться с Пруссией до конца, «хотя бы ей (России) пришлось пожертвовать для этого последним рублем и последним солдатом».
Виллим Фермор снял армию с позиций и тронулся в Померанию, где Конференция настигла его грозным приказом – поспешить в Петербург для оправдания своих поступков.
Императрица в эти дни устроила очередной скандал с Англией, требуя наказания журналистов в Лондоне, которые перепечатали цорндорфские реляции из берлинских газет, а не из петербургских «Ведомостей».
– Отчего такая несправедливость? – кричала она на Кейта. – Разве мои куранты не честны? Или мои газетеры писать не горазды?
Кейт сослался на свободу печати и свободу слова в Англии.
– Что мне свобода ваша? Мне правда нужна о России!..
Кстати, Людовик в Версале долго злорадствовал:
– Русским все-таки досталось… Я очень рад!
Но Париж остался Парижем: прекрасные женщины Франции, приветствуя победу русских, завели моду на бантики, которые называли «а la Цорндорф»…
* * *В этом году русские не дошли до Берлина всего семьдесят пять верст. Но десять знамен армии Фридриха снова легли у ног Елизаветы. Она растрогалась и готова была простить Апраксина:
– Долго вы там старика еще ломать будете? Ежели не велика вина, так остается последнее средство: простить и выпустить!
Апраксина снова привели пред ясные очи судей.
– Ну, Степан Федорыч, – сказал Шувалов, – остается нам с тобой последнее средство…
Далее он хотел сказать, как Елизавета: «простить и выпустить». Но Апраксин знал только одно «последнее средство» – пытку…
– Ах! – Генерал-фельдмаршал хватнул воздух ртом и тяжко грохнулся под ноги комиссии.
Смерть от страха была внезапна, как удар молнии.
Елизавете тоже осталось немного жития.
Но еще хорохорилась.
Действие четвертое
Повороты
Занавес
«Бабий союз» против Фридриха оказывался непрочен: Париж и Вену глодала зависть к успехам русских. Союзники договорились измотать русскую мощь в генеральных сражениях. Армия России, по сути дела, стала громадным партизанским отрядом, блуждавшим по землям Европы.
Для снабжения армии был необходим порт Данцига, но Людовик воспротивился занятию этого города русскими (а сам под шумок захватил Франкфурт-на-Майне). Версаль решил поднять престиж Франции высадкой десантов на берега Англии, и герцог Шуазель обратился за помощью к России…
После Цорндорфа Фридрих вдруг вспомнил:
– А где мемуары покойного Манштейна?
Еще раз перечитав эти записки, король взял перо и решительно вычеркнул из мемуаров все места, которые могли бы показаться оскорбительными для русской чести. Этим он еще раз показал России свое желание мира… Но вряд ли тогда в Петербурге ведали о мемуарах Манштейна!
Воронцов выдвинул старый проект Бестужева-Рюмина: вернуть завоеванную Пруссию полякам, чтобы Речь Посполитая уже не зарилась на Псков и Смоленск, и дальновидно приблизиться к тем степям, откуда не раз, все в тучах пыли, вылетали орды ногайцев и крымцев, полоня арканами людей российских.
Проект отвечал интересам и Польши: ведь именно на берегах Прегеля впервые обозначилось лицо польской нации и ее культуры. Но Людовик не желал усиления Польши: потакая «вольностям» сеймов, он ослаблял страну, желал видеть ее почти разоренной, чтобы легче было хозяйничать в ней.
Людовик уступил России в одном: прислал к Елизавете врача Пуассонье, который прибыл в Петербург под большим секретом.
Секретно прибыл, очевидно, только потому, что был врачом-гинекологом…
– Климакс истерикус! – был его диагноз.
Кондоиди грозил Пуассонье палкой:
– Не сказы, цто я лецил неправильно…
Россия тяжелым несуразным кораблем выплывала в моря Европы.
Чтобы победить. И удивить. И восхитить.
Кругом обман
Фермора солдаты ненавидели, офицеры – презирали. Армия жила в полной уверенности, что он «заодно с королем прусским». Конференция подозревала его в измене, в том, что он брал деньги от Фридриха…
– Иноземцев боле не надобно! – заявила Елизавета. – Пущай уж те, что в войско при Бироне затесались, свое дослужат. А новых в службу не принимать.
Но кого выбрать в главнокомандующие? Чернышев – в плену; Румянцев – молод; Батурлин – пьяница… Так и перебирали генералов, пока не вспомнили о Петре Семеновиче Салтыкове.
