Владимир Малик - Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

— Сюда идите! Сюда! — замахал руками тиун. — Не бойтесь! К вам прибыл князь Владимир Игоревич!

Люди боязливо подошли прямо по снегу и столпились перед всадниками.

Ждан в это время обедал с матерью и Любавой. Нехитрую хатенку он успел соорудить до холодов, и теперь им стало свободнее. Хватало времени и за конями присмотреть, и к соседу заглянуть, и спокойно вокруг миски с похлёбкой за столом посидеть. Любава окончательно выздоровела, расцвела, похорошела, и Ждан уже не скрываясь от матери (а раньше стеснялся), заглядывал девушке в глаза, любовался её красотою и с нетерпением считал дни до назначенного Любавой срока, когда сможет назвать её своей женой.

Жили трудно: хлеба не пекли, не из чего. Брат Иван дал взаймы несколько мер проса и ячменя — толкли в ступе и варили кашу. Из лозы Ждан сплёл десятка два верш, ставил их в выдолбленные во льду проруби в рыбных местах, где водились лини, сомы, вьюны. Когда бывал удачный улов, варили уху. Кроме того, каждый день Ждан брал силок, лук, копье да рогатину, уходил на охоту. Бывало возвращался с пустыми руками, но иногда приносил зайца, косулю или иную дичь, и тогда у них наступал маленький праздник — лакомились свежатинкой.

Надеялись на лучшее. Осенью, смастерив из крепкого дубового сука рало, Ждан вспахал изрядный кус земли и посеял все семена пшеницы да жита. Посев дружно взошёл, радуя зеленью, обещал, если с весны настанет благоприятное лето, обернуться обильным урожаем. И ещё надеялись на яровые: на коня выменяли семян гречки, проса, ячменя.

Если Ярило своими горячими лучами не высушит пахоту, не погубит ростки, надеялись на хороший урожай. Тогда следующую зиму можно Встречать без страха…

Ждан подхватил из долблённой деревянной миски кусок разваренного линя и уже собирался запустить в него молодые зубы, как в хату ворвался протяжный звук рога: ту-ту-ту-у!

Ложка застыла на миг в воздухе и тут же опустилась назад в миску. Любава испугалась:

— Ой, опять лихо?

Через небольшое круглое оконце проникало немного света, но всё равно было заметно, как побледнело лицо матери. Любава со страхом взглянула на Ждана, словно ища у него защиты. О еде тут же забыли, хотя и были голодны.

Ждан сорвал с забитого в стену колышка кожух, натянул на голову шапку, выскочил наружу. Женщины поспешили за ним.

Яркий солнечный свет после сумрака помещения заставил Ждана зажмуриться, закрыть глаза рукой. А когда немного привык к ослепительному свету, приоткрыл ладони, то увидел на выгоне отряд всадников, а впереди — самого князя Владимира Путивльского. Хотя и не близко от него они были, сразу узнал княжеского коня Гнедка, гривастого, статного красавца с белоснежными полосками на всех четырёх ногах, что не так часто встречается. На лбу — белая звёздочка. Коня этого старшему сыну подарил князь Игорь.

Ждан облегчённо вздохнул.

— Не бойтесь! Это свои!

Все вместе направились к майдану напрямик. А подойдя, присоединились к односельчанам.

Князь Владимир сразу узнал бывшего конюшего отца.

— Ну, как? Нашёл своих? Хату построил? Как живёшь?

— Брата нашёл, хатку поставил. Есть где зиму пережить, — уклонился от полного ответа Ждан.

— Это хорошо. Обживайся! Я велел с Вербовчан три года никакой дани не брать. С тебя тоже. А потом — только половину.

— Спасибо, княже, — вновь склонил голову Ждан.

Он знал давний обычай — с погорельцев и новопоселенцев несколько лет дань не берут. И всё же приятно услышать, что молодой князь помнит и сам говорит об этом.

Когда вербовчане собрались, Владимир поднялся на стременах. Его лицо, на котором ещё не пробивалась бородка, показалось обеспокоенным.

— Люди! — крикнул по-юношески звонко. — Не удивляйтесь, что я не посадника или сотского к вам послал, а сам приехал. Хочу всю волость посмотреть своими глазами, хочу знать, сколько людей живёт в ней и сколько воинов может выставить на тот случай, когда придётся против половцев встать.

— Да неужто опять нападут окаянные? — спросил кто-то из толпы.

— Нападут… Кончак одним глазом спит, а другим Русь видит и зубы на неё точит! Недавно стало доподлинно известно, что хочет он зимой со всем половецким войском захватить Переяславскую и Северскую земли до самого Сейма, людей наших посечь или в полон забрать, а самою землю сделать своей. Чтобы ставить на ней свои вежи, чтобы выпасать на ней свои табуны…

— Проклятый душегуб! Убивец! Выродок! — послышались голоса.

Владимир поднял руку.

— Вот потому я и прибыл к вам. Всех, кто крепко держит меч, кто умеет стрелять из лука, поражать ворога копьём, должны идти в войско. А кто ещё не научился, тот обучится этому у бывалых воинов!

Ждан выступил вперёд.

— Вербовчане все пойдут, княже! Ибо очень сильно пострадали они от половцев, и великая скорбь и жажда мести взывают к этому! Нас немного, оружия и коней у нас маловато, но будь уверен, князь, жизни своей не пожалеем, только бы отплатить как надо за свои беды и перекрыть ворогу путь на родную землю!

— За оружием и конями дело не станет: оружие возьмёте в моих кладовых, а коней — из моих табунов!

— Тогда, как настанет время, только дай нам знать, и мы немедля прибудем к тебе в Путивль! — твёрдо сказал Ждан и обратился к односельчанам: — Так ли я говорю?

Вербовчане единодушно поддержали его:

— Так, так! Все выступим на поганых! Не пустим супостатов на свою землю!

Лицо Владимира прояснилось, распогодилось: его небольшая волость выставит, как он обещал отцу, целый полк в тысячу воинов! Не столь много, как отец или старый Всеволод, но всё же целый полк! И ему не стыдно будет в своём золотом, блестящем на солнце шлеме, стать впереди под цветистым княжеским стягом.

Примерно в те же дни, когда юный Владимир Путивльский объезжал свою волость, киевский гридень Кузьмище вместе с сотней преодолевал нелёгкий путь из Киева до города Лубна на Суле.

Получив известие от лубенского посадника Мотыги о том, что Кончак готовит большой зимний поход на Русь, Святослав снарядил на ничейную землю между Сулой и Ворсклой сторожевую сотню.

Выехав из Киева рано в среду, — обоз в субботу вечером уже въехал через перекидной мост в Лу бен. Пока воины распрягали коней и устраивались на ночлег, Кузьмище поспешил к своему земляку и другу — посаднику Мотыге, постучал рукоятью меча в крепкие дубовые двери и, как только они открылись, шагнул внутрь хором.

В хорошо натопленной горнице, освещённой восковой свечой, сидели двое: сам посадник, плечистый рыжебородый толстяк, да кареокий смуглолицый юноша, лицом и одеждой похожий на половца.

— Вечер добрый, друже! Неужто не признаешь? — пробасил вошедший.

— Кузьмище! Никак не ждал! — воскликнул Мотыга и, вскочив с лавки, кинулся обнимать дорогого гостя. — Ты один или с князем?

— Один, с сотней воинов, — сдержанно ответил Кузьмище, с подозрением оглядывая незнакомца, прислушивающегося к их разговору.

— Что же тебя привело сюда?

— Твоя весть, друже…

— Про Кончака?

— Угу, — мрачно прогудел Кузьмище, недовольный тем, что Мотыга при каком-то постороннем расспрашивает его о том, о чём не всем можно знать. Не дождавшись от Мотыги объяснения, кто его гость, он спросил прямо: — А кто это сидит у тебя? Не половец ли часом?

Мотыга захохотал.

— Ну и глаз у тебя! Действительно, половец, но не такой, как другие. Именно он принёс известие о намерениях Кончака. При нём можно не таясь говорить обо всем. Его зовут Овлур, то есть Лавр по-нашему. Он — крещёный половец. И, как я уже сказал, совсем не такой, как все они там.

Повесив кожух и баранью шапку на дубовый колышек в стене, Кузьмище сел к столу, внимательно приглядываясь к юноше, смущённому его появлением и притихшему от его рокочущего баса.

— Так что же в нём необычного?

Мотыга налил гостю кружку медовой сыты, подвинул деревянное блюдо с варёным судаком и хлебом.

— Овлур необычен тем, что он, хотя и половец, а наш с тобою земляк по матери и даже близкий твой родич, как я теперь узнал.

Кузьмище осушил кружку и, удовлетворённо Крякнув, кинул в рот немалый кус хлеба с судаком.

— Что-то не припомню такого родича, — покрутил головой, работая могучими челюстями, как жерновами.

— Я тоже не сразу признал в нём земляка, — ответил Мотыга, снова наполняя кружку. — И не сразу поверил тому, что он рассказал. Сначала даже подумал, что это половецкий лазутчик. Хотел его бросить в яму. И только когда он сказал, что его мать переяславка, а сам он христианин, я пристальнее пригляделся к нему. «Откуда же твоя мать?» — спросил я. «С Баруча.»[78] Я чуть не подскочил на лавке: ведь я тоже родом с Баруча!..

Кузьмище поперхнулся и вытаращил на Овлура черные глазищи. Он был так поражён и удивлён последними словами Мотыги, что перестал жевать.