Елизавета I - Маргарет Джордж
Его ненасытность… В том, что касалось желаний плоти, таковая ни для кого не была секретом. В разговоре с Бесс я не сказала ни слова неправды: он был известным обольстителем и гордился этим. При дворе широко разошлась история (которую пересказал мне мой непутевый крестник Харингтон) о том, как он прижал одну из придворных дам к дереву в лесу и, презрев все ее попытки возражать («Не надо, славный сэр Уолтер! Что вы делаете, славный сэр Уолтер?»), продолжил делать свое дело до тех пор, пока ее крики не переросли в «Славсер Солтер! Славсер Солтер!». История была забавная, и даже если она и не произошла на самом деле, то, как говорится, ее стоило бы выдумать. Истории бывают двух типов: одни точные, но не правдивые, другие правдивые, но не точные. «Славсер Солтер», скорее всего, относился ко вторым.
Я послала за Робертом Сесилом, зная, что его всегда можно застать дома. Увеселительные прогулки по реке на барке, послеполуденные игры на теннисной площадке, долгие загородные поездки верхом были не для него. Некий остроумец однажды описал его как человека, у которого «руки всегда полны бумаг, а голова – государственных дум», и меня это более чем устраивало.
Вскоре Сесил уже стучал в дверь. Я впустила его и в двух словах рассказала про Рэли. Он покачал головой:
– Я спрашивал его об этом самом деле. Вы видели мой отчет. Этот человек солгал где только можно. Если позволите высказать мое мнение, ваше величество, именно поэтому его так и не любят, при всем его уме и внешности. Непорядочность перечеркивает все прочие его достоинства. – Он засмеялся, так что его узкие сутулые плечи задрожали. – Ну вот, теперь все встало на свои места. Я имею в виду некоторые разговоры из тех, что я слышал. Например, что он слишком уж хорошо изучил внутренний мир одной из фрейлин вашего величества.
– Неуклюжая шутка, – поморщилась я.
– А другая – что кое-кто с удовольствием променял титул первооткрывателя новых земель на первооткрывателя дверей в опочивальни новых девиц.
Тут уж я не удержалась от смеха.
– Остроумно, – признала я, все еще негодуя, но уже не так сильно. – Придется Славсеру Солтеру поучиться держать себя в руках в Тауэре.
– Вы об этом слышали? – фыркнул Роберт.
– У меня есть глаза и уши повсюду, – напомнила я.
Однако я больше не была той всеведущей государыней, какой они привыкли меня знать. Придется мне лучше стараться. Любовные похождения славного сэра Уолтера по большому счету не имели никакого значения. Но вдруг от моего внимания укрывалось и то, что имело?
Был поздний вечер. В моих покоях, по обыкновению, собрались картежники и сплетники; из своей опочивальни я слышала их болтовню, но сама выходить к ним не хотела. Все они, без сомнения, обсуждали внезапный отъезд Бесс. О ее тайном замужестве и его причине наверняка было известно очень многим, и мне оставалось лишь гадать, сколько еще могла продолжаться эта дерзкая игра, прежде чем мне стало бы обо всем известно.
Кэтрин подтащила ко мне по полу маленький сундучок. Остальные мои фрейлины уже улеглись, и в их комнате мерцало лишь несколько свечей.
– В спешке она кое-что забыла, – сказала Кэтрин.
Она провела ладонью по округлой резной крышке. Под ручкой блестели инкрустированные золотом буквы «ЕТ».
ЕТ. Мои инициалы. Любопытно. Сказав себе, что я имею полное право открыть сундучок – в конце концов, негодяйка Бесс его бросила, – я приподняла крышку и заглянула внутрь. Моим глазам предстала мешанина лент, помад и носовых платков. Ничего ценного среди них, к облегчению моему, не обнаружилось. Я вытащила обшитый кружевом платок и едва не задохнулась от ударившего в нос аромата духов. Лилия. Запах этот я терпеть не могла, потому что он напоминал мне о смерти, несмотря на то что лилия традиционно символизировала Пасху.
Кэтрин удалилась, оставив меня перебирать содержимое сундучка без посторонних глаз. До чего же хорошо она меня знала. Какое благо иметь подругу, которая закрывала глаза на мои недостатки и видела во мне лишь хорошее.
Я запустила руку на самое дно и обнаружила там несколько сложенных листков. Зная, что не следует читать их, но не в силах удержаться, я откинулась на спинку кресла и поднесла первый к скудному свету.
Это было стихотворение. Уолтер, как и все остальные при моем дворе, баловался стихосложением. Немалое количество его стихов, обыкновенно густо уснащенных аллегориями и классическими аллюзиями, было посвящено мне. Я была и Диана, целомудренная охотница, и Цинтия, лучезарная богиня луны, которой поклонялись пастухи. Как там он еще меня называл? Афиной, мудрейшей среди смертных, неколебимой защитницей государства. Этими тремя перечень девственных богинь исчерпывался. Была, конечно, еще Гестия, но образ покровительницы семейного очага не слишком со мной вязался.
Чернила были достаточно темными, чтобы я могла разобрать слова даже в тусклом свете свечи.
Он попросил, чтобы ее глаза
Всегда лучистый день в себе таили,
Уста из меда сделать наказал,
Плоть нежную из пуха, роз и лилий[13].
Листок задрожал у меня в руках. Я продолжала читать слова, не в состоянии поверить своим глазам. Уста из меда. Надо же было додуматься! Что же до плоти… меня передернуло. Какая вульгарность!
Мне никто ничего подобного никогда не писал – и не напишет. Во-первых, потому, что мое королевское достоинство не позволяло подобной развязности; во-вторых, потому, что я как женщина не вызывала ни у кого подобных побуждений.
Я достала последнее письмо Лестера ко мне и перечитала его уютные знакомые обращения. «Простите Вашего бедного старого слугу… моя великодушная госпожа… облегчение ее недавних болестей… счастливое избавление… смиреннейше целую Ваши ступни…»
Ступни. Не уста.
Я вернула листки обратно: ее – в сундучок с лентами, свой – в маленькую шкатулку у кровати. Потом опустила глаза на тонкие, но теперь увитые набухшими венами пальцы. Коронационный перстень, который я надела в день вступления на престол, выглядел в точности так же, как тогда. С годами золото совершенно не потускнело, а изящный рисунок лишь слегка сгладился. Я ни разу не снимала его, он был со мной на протяжении всего моего правления, каждый день. Он защищал меня, делал непохожей на всех остальных женщин. Не будь его, какие стихи мне посвящали бы, какие клятвы жарким шепотом давали бы в темноте опочивальни? Чьей женой я
