Борис Изюмский - Плевенские редуты

«Об этом всем думать нельзя», — всякий раз говорил себе Осман, по привычке военного человека не смеющего осуждать начальство, по привычке мусульманина чтящего султана и повелителя-эфендимиза. Он резко сворачивал в таких случаях в сторону, обходя опасный для мысли внутренний редут.

И сейчас, приказав себе: «Нельзя», Осман быстро пошел к подъезду дома.

Прямая лестница вела на второй этаж, в пустынную комнату, с голыми, чисто выбеленными стенами.

Осман сбросил бурку и остался в синем форменном платье. В комнате зябко, хотя топили с самого утра. Черная колонна голландской печки так и не нагрелась — рука не почувствовала тепла. В окно заглядывал медно-красный диск луны. Осман позвал вестового, снял сапоги и надел домашние туфли с загнутыми носками — подарок самой любимой жены — Пембы. Угольки ее глаз глядели издали с лаской.

Вестовой поставил перед муширом кофейник и фарфоровую, с золотым ободком, чашку на небольшом подносе.

Бимбаши Ариф зажег еще две свечи, угнездил их на столе между Кораном и томиком французского романа, прикрытого старым номером турецкой газеты «Bassiret».

Видно, Ариф давно хотел что-то сказать. Наконец, мрачно выпалил:

— Поймали гяура, русский лазутчик!

У Арифа вьющиеся каштановые волосы, небольшие усики, в плотно сжатых губах, тонких ноздрях — диковатость и злость. Выражение рысьих глаз угрюмо, а во всем облике — готовность к действию: резать, сокрушать, идти напролом.

— Приведи шпиона вместе с переводчиком, — приказал Осман-паша и долгим взглядом посмотрел ему вслед.

При всем безупречном несении службы Ариф тяготился обязанностями адъютанта, рвался в бой, не упускал ни одной возможности участвовать в нем.

Осман знал личную трагедию Арифа и сочувствовал ему.

Юнцом женили его родители на девушке, лицо которой он увидел впервые после женитьбы.

Ариф невзлюбил ее. Потом были годы учения в Парижском военном училище, и возвращение в Истанбул, и любовь, вспыхнувшая к Марии — племяннице русского консула. Ариф пытается развестись с нелюбимой женой, но отец непреклонен, и он делает вид, что смиряется. Умоляет Марию бежать с ним в Черногорию. Девушка, устрашенная фанатизмом Арифа, мрачностью и необузданностью чувства, вспышками ревности — он не в силах был сдержать себя, если она танцевала с кем-то другим, — отказалась бежать. Тогда Ариф возненавидел русских, отправился на войну мстить им за то, что отвергла его Мария.

…Осман снова вспомнил свою маленькую, пышнотелую Пембу. Она осталась с детьми в. Истанбуле. Пемба любила в бане — на вернисаже драгоценностей — прикреплять к атласной шапочке-тепелик над косами хотя бы одну из наград мужа. О Аллах, как давно все это было! И было ли вообще?

Совершенно очевидно, что война проиграна. Министры Асеим-паша, Савфет-паша открыто подали голоса за мир. Гражданская гвардия отказалась отправиться в Болгарию. Обесценены деньги. Пуста казна. А во дворце по-прежнему — толкователь снов, шеф молитвенного коврика, шеф тюфяка — будущие губернаторы.

Но о чем это он? Редут. Нельзя. Да, для него, Османа, существует еще престиж Порты, долг военного человека выстоять до конца, с достоинством. До того предела, после которого начинается самоубийство, ненужная гибель армии. Но пока есть хотя бы один шанс…

Поэтому на предложение русских сдаться он ответил: «Удивляюсь, что, отдавая полную справедливость достоинствам турецких войск, вы делаете такое предложение…». Иначе ответить не мог.

Ариф быстро спустился вниз, пересек двор. Бимбаши и сейчас неотступно думал о Марии. Он говорил ей в те благословенные дни: «Мы подошли, северная роза, к воротам рая с разных полюсов земли. Значит, так написано в книге судеб. И мы должны взять свое счастье!».

«Но я не хочу быть одной из жен твоего гарема, у тебя есть наложницы», — твердила эта глупая упрямица.

«Свет утренней зари! Удовольствие моего сердца! Клянусь пророком и честью мусульманина, что ты будешь у меня единственной, гурия моя! Мы тайно уедем!..»

Не поехала, не захотела, неблагодарная, стать его собственностью, безоглядно раствориться в нем — и будь трижды проклята!

По широкой, в наледи, лестнице Ариф сбежал к двери в подвал, приказал сержанту отпустить с ним захваченного гяура.

После кромешной тьмы подвала, наполненного крысами и мокрицами, комната, куда привели Русова, показалась ему освещенной нестерпимо ярко.

За столом сидел турок с небольшой темной бородкой и внимательными, словно бы даже сочувственно глядящими глазами.

«Осман-паша!» — догадался Русов, и у него перехватило дыхание.

«Ни о чем я им не расскажу, никого не выдам, даже если будут резать на куски, — твердо решил он. — Хорошо, что не успел получить записку у Константина Николаевича».

Возле тахты стояли сапоги, словно по команде свернув голенища в одну сторону. Их обыденный вид, как и вид кофейника на столе, почему-то успокоил Русова. Здесь его пытать, не будут.

Осман неторопливо рассматривал худенького юнца. На ногах у него поршни из сыромятной кожи, куртка из козьей, шерсти перепоясана бечевкой, под глазом огромный синяк, нос распух, как от сильного удара кулаком.

«Разукрасили, — нахмурился Осман, — лицо довольно интеллигентное. Явно не из крестьян и тем хуже для него».

В комнату вошел еще кто-то. Стоян поднял глаза. Марин из Систово! На нем пиджак с бархатной накладкой на воротнике, галстук вишневого цвета. Стоян безразлично отвел глаза. И Марин сделал вид, что перед ним совершенно незнакомый человек, про себя же подумал, что вот еще одна жертва этих проклятых турок.

Движением руки Осман удалил из комнаты конвой.

— Ты лазутчик? — пристально глядя Русову в глаза, спросил он по-турецки, и Марин стал переводить. — Говори правду, и я пощажу тебя.

«Можно даже перевербовать его и отправить к Тотлебену с фальшивыми сведениями», — промелькнула мысль.

Стоян начал рассказывать свою придуманную вместе с Радовым историю о жизни в деревне и возвращении оттуда в Плевну.

При этом Марин увидел, что передние зубы Стояна выбиты. «Бедный малый, — подумал он, — если его не повесят, то наверняка замучат».

Перед глазами Цолова встала не такая уж и давняя картина: казаки на площади Плевны, возбужденный разговор Русова с молодым казачком. «Да, он несомненно от русских, — твердо решил Марин про себя, — он тогда ушел с ними».

— Ты шпион, — уверенно сказал Осман, — есть свидетели. Какие данные ты должен принести? Как обстоит у нас с провиантом и боеприпасами? Когда и где будем прорываться?

Стоян молчал.

— Кто твои помощники здесь, в Плевне? Назови их, и я пощажу тебя.

На мгновение Стоян увидел лица Фаврикодорова, Пенчо. Ни за что! Потом перед глазами возникли повешенные в парке на старой груше.

И его повесят. Но он не жалеет о том, что делал. И пусть скорее кончают.

Русов гордо вскинул голову и, бесстрашно глядя на Османа, сказал мальчишески срывающимся голосом:

— Мы ненавидим вас, убийцы!

Марин помедлил с переводом. Этот безумец сам лезет в петлю.

— Мы не видим от вас никакого добра, — по-своему и, как только мог, мягче перевел Цолов, растягивая слова.

Осман нахмурился, с подозрением поглядел на Марина:

— Ты неточно переводишь.

Марин покраснел.

— Переведи дословно, — сурово потребовал мушир.

— Он не думает, что говорит, — пробормотал Марин.

— Переводи! — с угрозой в голосе повторил Осман.

Цолову стало страшно за себя, и он точно перевел фразу.

В черных глазах Арифа заплясала бешеная ненависть. Ноздри раздулись. Он сжал ручку ятагана так, что пальцы побелели, готов был сейчас же, немедля, перерезать горло этой болгарской твари.

Грозно поднялся мушир. Гнев охватил и его. Даже тля разрешает себе поднимать голос против Порты. Нет, жив Аллах и жива Турция!

Осман недавно засылал к русским лжеперебежчиков, чтобы они передали преувеличенные цифры плевенских запасов. Но теперь нечего скрывать правду от этого приговоренного.

— Ну, что же, — медленно, сквозь зубы произнес мушир, — я дам тебе исчерпывающие сведения из первых уст. Провиант и боеприпасы на исходе. Пробиваться станем послезавтра утром, когда ты будешь болтаться на виселице. Все. Узнал?

Мушир говорил правду: вчера на военном совете он дал подписать всем присутствующим решение о прорыве, Адыль-пашу назначил начальником штаба.

Осман взял себя в руки, сел в кресло, не глядя на разведчика, приказал Арифу:

— Пусть введут свидетеля.

— Эвет![44] — недовольный этими ненужными выяснениями, вяло сказал бимбаши.

…Халчев осторожно переступил порог комнаты. С преданностью, выжидательно уставился на мушира.

— Ты знаешь этого человека? — спросил его Осман.