Алексей Эйснер - Человек с тремя именами: Повесть о Матэ Залке
Миновало месяца два, и бывший венгерский офицер, будучи уже командиром интернационального батальона, составленного из венгерских, словенских и хорватских добровольцев и включенного в сформированный и обученный в Чите полк Красной Армии, во второй раз в жизни попал в плен. Произошло это, когда шел марш на сближение и первая рота его батальона, находясь в сторожевом охранении, оторвалась от него. Обеспокоенный комбат поскакал за нею верхом как раз в тот момент, когда рота наткнулась на засаду. Часть бойцов была перебита, а десятка два, вместе с командиром, оказались в плену. К вечеру их доставили в тыл и заперли в сарае, приставив часового. С рассветом бравый казачий урядник, корявыми каракулями переписал их, и в тот же день комбата повели на допрос. Велико же было удивление его, когда в сидящем за письменным столом моложавом генерал-майоре он узнал полковника, с которым подружился в Чите. Тот долго, иронически рассматривал недавнего знакомца, небритого, в помятой и грязной одежде, и неожиданно опять предложил ему перейти к белым. Ведь тогда неопытный венгерский офицер мог принять приглашение к совместному бегству за простую проверку. Венгр опустил глаза и ничего не отвечал. Так в театральной паузе прошла минута. Генерал повернул голову к стоявшему у окна сотнику Оренбургского войска:
— Всыпать этому краснозадому дюжину шомполов, а когда оправится — расстрелять всю банду...
Лукач продолжал говорить тем же ровным тоном, соблюдая художественный такт, не уклоняясь в натуралистические подробности и не впадая в мелодраму. Он описал находящиеся на пределе переносимого физические муки выпоротого шомполами: пятидневное лежание ничком в сарае, нестерпимую боль и жар в спине и неутолимую жажду. Когда же наказанный смог ходить, всех пленных сковали попарно ржавыми цепями и погнали по улицам заштатного городишка на расстрел. Выведя их на окраину, начальник конвоя, зная, что стрелять в убегающих легче, чем в стоящих лицом к целящимся, крикнул: «Беги!» Двое соединенных цепью далеко уйти не могут. Загремели выстрелы, и бегущие люди стали падать. Однако венгерский лейтенант и прикованный к нему пожилой хорват рванулись в разные стороны, изношенная цепь лопнула, и командир интернационального батальона, забыв о незажившей спине, зигзагами понесся к замеченному издали обрыву. Пули свистели по бокам, но ни одна не задела его, и он с разбегу прыгнул с кручи. Ноги попали на глинистый выступ, он упал лицом вперед и, обдирая руки, съехал вниз. Вскочив на ноги, беглец увидел справа старую, полусухую иву и кинулся к ней. Сейчас же опять зачастили выстрелы, но он успел добежать до неохватного дуплистого ствола, за которым была вырыта глубокая яма для городских отбросов. На куче их, распространяя отвратительную вонь, лежал вздувшийся труп лошади. Задыхающийся венгр обогнул яму и, оглянувшись, не догоняют ли его солдаты, увидел черненющее за конской падалью углубление под корнями ивы. Соскочив в яму и стараясь не коснуться дохлой лошади, он пролез в глубь норы. В ней смогли бы уместиться двое. Забившись как можно дальше, он затаил дыхание. Вскоре послышались топот и дикая ругань. Конвоиры остановилась над ямой, разрядили в нее свои винтовки, отчего конский труп засмердел еще ужаснее. Немного поспорив, куда мог деться убежавший, они затопали дальше.
До темноты он сидел в укрытии, страдая и от того, как жгло спину, и от тошнотворного запаха, а когда стемнело, поминутно останавливаясь и вслушиваясь, стал выбираться. Кругом стояла тишина, только где-то далеко брехала собака. Еще на бегу к обрыву он приметил в полуверсте, справа от дороги, обнесенные колючей проволокой бараки, видимо недавний лагерь для военнопленных. Там, несомненно, удастся набрести на воду и охладить спину, а потом и найти, где отлежаться и обдумать, как быть дальше.
Когда он добрался до бараков, сердце его забилось толчками: окно одного из них тускло светилось. Положив пальцы между шипами, он оперся на проволоку и долге всматривался в это окошко. Но вот скрипнула дверь, и в ночь, сливаясь с нею, вышли две черные фигуры. Чиркнула спичка — оба закурили, потом один заговорил, и беглец, не разобрав слов, тем не менее ясно услышал родную, речь. Преодолевая волнение и слабость, он испустил какой-то странный звук, похожий на писк летучей мыши. Говоривший сразу замолк,— по-видимому, оба прислушались. Наконец ему удалось свистнуть, и они осторожно двинулись к нему. Едва они немного приблизились, чтобы расслышать его, как он заговорил, стараясь как можно скорее и проще объяснить, кто он и что с ним произошло. Расспрашивать они не стали. Один побежал за чем-то и барак, а второй объяснил, что в бывшем лагере устроена больница и бараки полны сыпнотифозными. На вопрос, почему же они остались здесь, почти не различимый во тьме мадьяр ответил, что все здешние военнопленные специальным эшелоном уехали в Венгрию, но около сорока человек оставили здесь санитарами. Что было делать? Пришлось послушаться. Вот уже второй месяц, как они служат при бараках. Тут второй, что бегал в барак, вернулся с ломом и лопатой. Вдвоем они прижали проволоку книзу, и он просунулся внутрь, почти не зацепившись. Санитары сказали, что положить его в свой барак они не смогут: военные врачи регулярно совершают обходы. Поэтому им придется пока устроить его — пусть он не пугается — в морг.
Оборванного и заросшего земляка накормили холодный борщом с половиной черной ковриги, раздели, протерли спину спиртом, забинтовали, дали чистое белье и на носилках доставили в морг. Там подстелив под него одеяло, накрыли другим, а сверху положили крахмальную простыню, предупредив: если расслышит шаги, чтоб укрылся ею с головой и не только не шевелился, но и не дышал.
Каждый раз, принося нового умершего, венгры давали своему подопечному поесть, на третью же ночь одели его в пережеванные дезинфекционной камерой солдатские штаны и телогрейку, вручили документы только что скончавшегося от тифа демобилизованного, еще раз обмотали ему торс бинтами и отпустили на все четыре стороны, пожелав поскорее добраться до Венгрии...
Помолчав, Лукач добавил:
— Роман собираюсь так и назвать — «Анкета», а в заголовке этой главы будет поставлен вопрос: «Окончили вы партийную школу или получили партийное самообразование?..»
Не прошло, однако, и пяти минут, как литературные размышления генерала Лукача и его адъютанта бесследно улетучились. «Пежо» бежало по шоссе, проходившему по тылам предполагаемого удара, в котором Двенадцатой предназначалось место на самом левом его фланге, а между этой магистралью и будущими позициями протекала Харама, и Лукач решил посмотреть, как выглядят эти места.
За громадным утесом Васиа-де-Мадрид, принуждавшим и реку, и шоссе, и железную дорогу огибать его, раскинулась Арганда. Из нее на другой, высокий, берег поднималась местного значения дорога, а потому существовал и небольшой, но очень старый мост — пуэнте Пиндоке. Убедившись, что мост этот никем не охраняется и что никакой войсковой единицы в Арганде нет, Лукач повернул обратно, к Вальекасу, стоявшему на том же валенсийском шоссе, но у самой столицы. В нем находились штаб бригады, интендантство, санчасть и эскадрон. Батальоны же были разбросаны по окрестным поселкам и, получив русские винтовки, осваивали их и упражнялись в наступательных действиях на соседних холмах.
Начало обширной операции было назначено на первые числа февраля, однако франкисты, опередив республиканское командование всего на три дня, внезапно нанесли сильный удар на своем правом фланге, захватили два небольших селения и, зная, что имеет дело с почти необстрелянными частями, начали активно развивать успех. Наступление продолжалось и на второй день, а так как ни опытные испанские бригады, ни интеровцы не были брошены им навстречу, Лукач забеспокоился.
Походив взад и вперед по своей комнате с заложенными за спину руками, он приказал вызвать к нему командира эскадрона. К этому времени им командовал бывший командир роты польского батальона Иван Шеверда, еще 9 ноября в Каса-де-Кампо раненный в грудь. Когда, залечив рану и отдохнув на берегу Средиземного моря, ов явился в батальон, Петров, помнивший его по пepвoму бою за Мадрид и даже расцеловавшийся с ним при встрече, рекомендовал «Ваню» генералу Лукачу как храброго офицера и конника со стажем. Переговорив с ним, комбриг отдал приказ о производстве его в капитаны и назначении на эскадрон. Обладавший высоким тенором, широколицый и плечистый Иван Шеверда и в самом деле не вчера заделался кавалеристом. В России он начал драться с семнадцати лет в одном из конных отрядов Махно и, до конца не изменив ему, драпанул за батькой в Румынию, а позже, опять-таки вместе с ним, обосновался в Париже. Но если сам Махно за границей вел себя тише воды и ниже травы, еженедельно посещал лекции местных престарелых теоретиков анархизма, а также изучал в Национальной библиотеке потрепанные труды Бакунина и князя Кропоткина, то его сподвижников подобное времяпрепровождение не устраивало. Шеверда, например, подался в иностранный легион. Отслужил в кавалерийском полку два срока, причем последние два года сержантом, заслужив за это французское гражданство. Среди первых иностранных добровольцев за Пиренеями оказался и французский анархист Жан Шеверда. Он участвовал в защите Ируна. До создания интербригад сражался на Арагоне. Став комэском, он покорил сердце генерала Лукача не только замашками заядлого кавалериста и кривыми ногами, но еще и тем, что знал уйму украинских песен и пел их фальцетом, но верно.
