Даниил Гранин - Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.
История России знала немало временщиков. Они появлялись из безвестности, звездно взлетали, обретали власть, богатства, алчно спешили, думая о себе, а не о России. Тихе — древнегреческое божество Случая — так же внезапно низвергало их, вновь и вновь показывая неустойчивость любого миропорядка. Прихоть, каприз, ничтожный повод приводили их к немилости, любимец судьбы отправлялся в острог, в ссылку, а то и на плаху.
Меншиков был не временщик, не фаворит, он сопровождал Петра от начала до конца, он поднялся и укрепился благодаря своим талантам. Природный ум возмещал ему малограмотность. Недаром Петр так любил его, прощал то, чего не прощал другим. Россия многим обязана Меншикову. Если б он погиб в бою, то сохранился бы героем. Ему поставили бы памятники, его чтили бы, вспоминали добром. Фортуна долго заслоняла его от множества пуль и снарядов, что летели в него, при взятии Нотебурга, у Калиша, в Полтавской битве, в сражении при Лесной, под Штеттином… Ни одной царапины, словно заколдованный, от каждого сражения лишь новые награды и звания. Баловень удачи, он, подобно Ахиллу, имел лишь одно уязвимое место — его пятой была алчность. Она и погубила его — алчность до денег, до власти, безмерная, все растущая, она ничем не довольствовалась. Что-то есть в этом знакомое, нынешнее, российское. Зачем столько власти, столько денег, драгоценностей, дворцов, дворовых? Почему пример Петра никак не мог отрезвить его?
После смерти Петра следствие над Меншиковым прекратилось само собою, нечего было об этом и думать. Никто уже не мог приструнить его, никаких сдержек не стало. Вкус власти опьянял сильнее жажды денег.
По Фрейду, основной мотив человеческих страстей и желаний таится в сексуальных потребностях человека. Учитель не соглашался с Фрейдом: стремление к власти — куда более могущественная страсть, считал он, властолюбию нет предела, с годами жажда власти не проходит, ее ничем нельзя насытить, импотенция ей не грозит. В самом деле, Меншиков достиг предела, императрица слушалась его, он стал фактическим правителем России, никто не стоял на его пути. И после смерти Екатерины он сохранял свое положение. Но ему всего было мало, он хотел не царской милости, а власти родственной. Когда-то он пытался нечто подобное учинить с Петром, сватал ему свою сестру. Не вышло. Петр в конце концов посмеялся над этой затеей. Сейчас прежний замысел вспыхнул с такой силой, что светлейший потерял всякую осторожность. Любовь может исчерпать себя, ею можно пресытиться, от власти никто добровольно не отказывался, никто не насыщался ею.
Он стал обращаться с этим прыщавым, крикливым подростком как с несмышленым зятем. А это был уже император, и Долгоруковы хорошо использовали оплошку Меншикова, распалили юнца. Император озлился, аркан был накинут и тут же затянут. Ему сразу припомнили все грехи, сделали с ним то, на что сам Петр не решился: лишили всего. И сослали…
Натиск на Петра, дворцовая борьба Антону Осиповичу были до удивления знакомы. Ничего не меняется в России. Из всей Петровской эпохи Меншиков получался самым понятным. Антон Осипович легко вписывал его во «властные структуры», нынешние правители приняли бы его как своего. Ему ничего не надо было бы менять, только снять парик, всех устраивало бы княжеское звание, и малограмотность, и то, что своего не упустит и другим хищникам сдачу даст. Волк, он и триста лет назад волк. «Нам бы такого, — говорил Антон Осипович, — пусть ворует, зато все крутилось бы».
Профессор заволновался.
— Какая судьба! Какая поучительная судьба! Он же доказал, что может не хуже голландцев и англичан. Вот вам и русский малограмотный мужик! Промышленник! Ему бы после смерти Петра осуществлять то, что тот не успел. У него все для этого было, и опыт, и смекалки хватало, и капитал. Погнался за короной и поскользнулся. Обидно. Такой был шанс для России!
В образе Меншикова чего-то Сереге Дремову не хватало, если бы он играл Меншикова, ему надо было бы еще кое-что, только хапуга, только вояка, только выскочка, пусть даже талантливый работник, — маловато, не хватает еще пружины, той, что увеличивает напор, вопреки всем предупреждениям и страхам. Что придавало ему силы? Деньги, капитал? Он, конечно, боялся Петра, храбрый был человек, пули не страшился, а Петра боялся ужасно, и это понятно, боялся и в то же время не боялся. Вот что озадачивало Дремова и нравилось ему в этом образе, такая диалектика. Не боялся — спрашивается почему?
С чего он взял, что Меншиков не боялся, недоумевал Молочков, впрочем, пожалуй что и так. Молочков пожевал губами, почмокал, неуверенно выдавил про слухи: ходили слухи, бездоказательные… На что Дремов возразил, что если из истории вычесть слухи, ничего интересного не останется.
— Говорили про их содомский грех, — смущенно сказал Молочков.
— Это что за штука? — спросил Гераскин.
Дремов пояснил:
— Педики, голубые, гомики… Содомцы жили в городе Содом и предпочитали блудить с однополыми. Библию надо читать.
— Про это можно другие книги читать, — обиженно сказал Гераскин. — Как же это наш царь-государь опозорился?
Антон Осипович остановил его:
— Может, это брехня? У него же дети, жена, они с Меншиковым семьянины были.
Молочков виновато сослался на иностранных историков, те приводили донесения послов.
— Иностранцы! — обрадовался Антон Осипович. — Им лишь бы оклеветать. Агенты!
Но Молочков иностранные источники полностью не отвергал. Возможно, такой грех у Петра в молодые годы случался, очень уж был несдержан, нетерпелив. Меншиков начинал денщиком, всегда под рукой был, спал под боком, бывало, на одних полатях. Страдая от кошмаров, Петр приказывал, чтобы кто-то всегда ночью был при нем.
При дворе упорно толковали об этом. Анна Монс при всех Меншикова упрекнула, прямо сказала, что задницу свою подставлял государю.
Гераскин определил Петра как бисексуала. В видах и подвидах сексуалов Гераскин разбирался с удовольствием. Мы, нормальные мужики, оказывается, принадлежали к гетеросексуалам. Даже профессор никогда не задумывался, кто он такой.
Возможно, Петр любил в Меншикове доброе начало, душевность сокровенную, которой ему не хватало? А может, не боялся потому, что пользовался Екатериной, когда она служила у него, так что они были с царем «молочные братья», совместники. Императрица связала их своим ложем?
Все, что угодно, только не педерастия, возмущался Антон Осипович, гордость России, ответственный руководитель, как можно верить в подобное! Фальсификаторы! Есть у них доказательства?
Дремов успокаивал его, приводя большой список достойных людей, даже гениев, среди которых были Микеланджело, Марсель Пруст, Чайковский, а уж про императоров и говорить нечего, куча римских плюс Людвиг Баварский, Иван Грозный…
Антон Осипович был удручен.
— Вряд ли сам Петр придавал значение этим поступкам, — говорил Дремов. — Просто когда под рукой не находилось бабы, вот он мог употребить Меншикова, и для того это тоже вроде общественной нагрузки. Наши гомики их не признали бы.
Профессор сказал Антону Осиповичу:
— Человек, не имеющий изъянов, обычно имеет мало достоинств. Когда перед нами великан, мы видим лишь его башмаки, забрызганные грязью, и думаем, что он весь такой. Великан перекликается не с нами, а с другими великанами через века.
Дремов ерошил свою лохматую коричневую шевелюру, пригибался, вертел головой, замирая. Мы знали, что это его манера думать, разыгрывая для себя какие-то сцены. Так оно и было, потому что внезапно он объявил:
— Знаете, как бы я сыграл Меншикова? Ожидание! Он ждет. Затаился и ждет своего часа. У него накопились свои планы для России, своя мечта. Нужно терпение — лечь на дно и дожидаться. И чтобы Екатерина смирилась, раскаялась, стала голубкой, кроткой, беспрекословной. На нее вся ставка. Петр не должен нанести предсмертный удар. Может быть, не знаю, конечно, может быть, Екатерина хотела бы ускорить развязку. Чуть подтолкнуть, самую малость. Она готова, Меншиков — нет. Он перешагнуть не может. Для него Петр не то, что для Екатерины, приблудной чужеземки, он и любит его, и ждет своего часа, ничем не выдавая себя. За ним ведь все наблюдают. И сам Петр может учуять, чутье у него звериное.
Рассказывая, он преображался, взгляд притушил, сострадание, скорбь, заботливость сошлись в одно выражение и на лице, и во всей фигуре, походка приобрела вкрадчивую мягкость. Голос врачебно-сочувственный. А на других мог смотреть жестко-недопускающе. Он весь был в предвкушении. Когда говорят, он слушает и не слушает. В его руках ключ от будущего, он один владеет им, сладость предстоящей власти, свободной, полной власти, это и было той скрытой пружиной, что не хватало Дремову в этой роли. И то, что Меншикова останавливало, и то, как боролась в нем любовь к Петру с жаждой развязки. Он видел, как у Петра зреет желание расправиться с Екатериной, отомстить за измену, каждый новый день сулил катастрофу.
