Эдвард Резерфорд - Нью-Йорк

Прямо перед фортом, на Боулинг-Грин, они установили высоченный, как корабельная мачта, Шест свободы. Там постоянно возникали стычки с «красными мундирами». Если солдаты сносили шест, то сыны свободы ставили новый, еще больше, – тотем триумфа и неповиновения. А члены ассамблеи успели настолько перепугаться, что всячески им угождали. Кое-кто из сынов свободы даже выдвинул туда свою кандидатуру.

– Если не побережемся, – предупредил Мастер, – то городом будет править чернь.

Последней каплей явились проблемы с диссентерами.

Мастер не имел ничего против диссентеров. В Нью-Йорке их всегда было много: почтенные пресвитерианцы, община гугенотов Французской церкви и, разумеется, голландцы. Бок о бок уживались лютеране и моравские братья, методисты и квакеры. Некий Додж создал баптистскую группу. Да если на то пошло, то что там диссентеры – в Нью-Йорке всегда существовала еврейская община.

Беды начались с простой юридической закавыки. Церковь Троицы была корпоративным образованием. Этот статус был выгоден как в юридическом, так и в финансовом смысле – вот пресвитерианские церкви и решили, что тоже должны стать корпорациями. Однако это был деликатный вопрос. Королевская коронационная присяга и множество исторических законодательных актов обязывали правительство поддерживать Церковь Англии. Объединение с диссентерами влекло за собой юридические и, несомненно, политические проблемы. Однако едва об этом заговорили пресвитерианцы, как к ним захотели примкнуть и все остальные Церкви. Правительство ответило отказом. Диссентеры были разочарованы.

Но увы! Мастеру пришлось признать, что масла в огонь подлили его собственные единоверцы, когда англиканский грубиян-епископ прилюдно заявил: «Американские колонисты суть варвары и язычники».

Чего же было ждать после этого? Разъяренные диссентеры оказались на ножах со всеми британскими влиятельными кругами. Почтенные пресвитерианцы, члены ассамблеи, оказались в одном лагере с «Сынами свободы». В тот самый час, когда понадобились холодные головы, иные лучшие люди города якшались с отбросами.

Что касалось сегодняшней проповеди, то Мастер понимал желание Мерси ее посетить. В город вернулся великий Уайтфилд собственной персоной. Прошел слух, что проповеднику нездоровится, но послушать его собиралась огромная толпа. Джон не возражал ни против самого Уайтфилда, ни против его речей. В толпе, несомненно, найдутся и англикане – люди, идущие к свету, как выразилась бы Мерси.

Но все равно это было ошибкой. Эти сходы лишь подогревали страсти. «Боже, – подумал он, – скоро Чарли Уайт сожжет мой дом и заявит, что сотворил богоугодное дело!»

В таких меланхоличных размышлениях он пребывал после ухода Мерси и Абигейл. Он чувствовал себя подавленным и одиноким.

У проповедника было широкое лицо. Когда он обращал взор к небесам, то как бы лучился светом, словно само солнце благословляло его. Он выглядел нездоровым, взбираясь с чужой помощью на помост, но стоило его певучему голосу разнестись над собравшейся на Коммоне толпой, как он будто вдохновился самим днем и напитался жизнью. Толпа стояла завороженная.

Но Мерси не удавалось сосредоточиться.

Абигейл была рядом. В свои десять лет она стала достаточно взрослой, чтобы понять. Сейчас она покорно взирала на проповедника, но Мерси подозревала, что Абигейл не слушает. Она уже несколько раз отметила, что дочь глазеет по сторонам.

Она солгала ребенку, сказав, что отец не смог пойти, и видела дочкино разочарование. Она не исключала, что Эбби слышала их спор. О чем втайне думает это дитя? Мерси почти пожалела, что пошла, но теперь уже было поздно. Хотя они стояли с краю, ей не пристало уходить с проповеди. Как это будет выглядеть? Да и гордость не позволяла.

Минуты текли. Затем Абигейл вдруг потянула ее за рукав:

– Смотри, папа идет.

Он направлялся к ним. Боже, да когда он бывал таким красивым и величавым? И он улыбался. Она едва верила своим глазам. Он дошел до нее и взял за руку.

– Однажды мы уже сходили вдвоем на проповедь, – сказал он мягко. – Я решил, что надо бы повторить.

Она не ответила. Сжала его руку. Она знала, чего ему это стоило. Но через пару минут шепнула:

– Идем домой, Джон.

Они пошли рука об руку, а крошка Абигейл бежала впереди вприпрыжку, довольная воссоединением родителей.

– Джон, я должна кое в чем признаться, – сказала Мерси чуть погодя.

– И в чем же? – с любовью осведомился он.

– Думаю, я пошла на проповедь потому, что много лет гневалась на тебя.

– За что?

– За то, что ты разрешил Джеймсу остаться в Лондоне. Уже пять лет, как я не видела моего единственного сына. Хочу, чтобы он был здесь.

Джон кивнул. Потом поцеловал ей руку:

– Я напишу ему сегодня и велю возвращаться немедля.

Письмо от Джеймса, а заодно и от Альбиона, принесли тем же вечером. Гудзон вручил их Мастеру в библиотеке. Мерси и Абигейл читали в гостиной. Джон ознакомился с письмами в одиночестве.

Если в колониях произошли беспорядки, то видели бы вы, что творилось в Лондоне! Быть может, вы помните Уилкса, который клеймил правительство и процесс над которым отчасти напоминал знаменитое дело нашего Зенгера в Нью-Йорке. После этого Уилкс, находясь в тюрьме, выдвинул свою кандидатуру в парламент. Когда ее отклонили, лондонские радикалы взбудоражили чернь и чуть не установили контроль над улицами. Они орут: «Уилкс и свобода!» – совсем как ваши «Сыны свободы» в Нью-Йорке. Независимо от того, кто прав и кто виноват, прискорбно видеть такое буйство распоясавшейся толпы, и правительство не намерено уступать этой смуте ни здесь, ни в колониях, а если вдруг уступит, то джентльмены из парламента его не поддержат. Здравый смысл и порядок должны возобладать.

Что касается американских колоний, то отказ заокеанских купцов от торговли с Англией не только вероломен, но и вредит родному отечеству меньше, чем они рассчитывают. На то есть две причины. Во-первых, эмбарго соблюдают жители Бостона и Нью-Йорка, но южные колонии втайне его игнорируют. Даже Филадельфия торгует с Лондоном. Во-вторых, такие купцы, как Альбион, прекрасно покрывают убытки за счет торговли с Индией и европейскими государствами. Но я в любом случае полагаю, что нынешняя ссора с колониями не затянется. Новый премьер-министр лорд Норт весьма расположен к американским колониям, и все считают, что он приложит все усилия, чтобы покончить с раздорами. Все, что нужно, – немного терпения и здравомыслия, которых, я в этом не сомневаюсь, в избытке найдется в Нью-Йорке.

А теперь, мои дражайшие родители, я расскажу о грядущих радостях…

Дочитав письмо до конца, Джон Мастер застонал. Несколько минут он смотрел в одну точку. Потом еще раз перечитал с начала. Разделавшись с этим, он отложил письмо и взял второе, от Альбиона. В нем много говорилось о бизнесе. Затем пошел разговор о Джеймсе.

Джеймс сообщит Вам, что намерен жениться. Я никогда не допустил бы подобного под моей крышей без Вашего благословения, но должен откровенно сказать, что обстоятельства юной леди не позволяют откладывать. Ребенок родится летом. Я должен рассказать Вам о его жене – она станет таковой ко времени, когда Вы получите это письмо.

Мисс Ванесса Уордур, ибо я называю ее так, несмотря на недолгий брак с лордом Рокберном, который погиб от несчастного случая на охоте, – молодая особа с немалым состоянием. Вдобавок же она, к Вашему сведению, является кузиной капитана Риверса по материнской линии. У нее красивый дом на Маунт-стрит, что в Мейфэре, где они с Джеймсом и будут жить. Она, как Вы могли догадаться, на несколько лет старше Джеймса, но не только богата и обладает многими связями, но и слывет общепризнанной красавицей.

Не скажу, что не имею оговорок на сей счет, и я не способствовал их сближению. Насколько мне известно, Джеймс познакомился с ней в доме лорда Ривердейла, но большинство в Лондоне наверняка скажут, что Ваш сын сделал блестящий выбор.

Джон Мастер положил письмо. Прошло какое-то время, пока он собрался с силами показать его Мерси.

Старожилы не помнили зимы хуже. Ист-Ривер встала намертво. Но дело было не только в лютом морозе, но и в сопутствующей нужде. И в смертях. Темнело, но Чарли Уайт уже почти дошел до дому. Он нахлобучил поглубже шляпу и закутался в шарф. Он гонял свою повозку по замерзшей реке в Бруклин, где приобрел у голландца-фермера, с которым был дружен, английский центнер[35] муки. По крайней мере, какое-то время семья будет с хлебом.

В последние пару лет Чарли испытывал то гнев, то уныние. Его отношение к Джону Мастеру не потеряло остроты, но смешивалось с негодованием и скорбью более общего свойства.

Он знал о страданиях бедняков не понаслышке, изведал их на собственной шкуре, и ему казалось, что мир можно устроить лучше. Было совершенно очевидно, что трудовой люд Нью-Йорка не должен голодать, когда на западе, юге и севере раскинулись бескрайние плодородные земли. Не было никакой справедливости в том, что богачи вроде Мастера, опирающиеся на британскую Церковь и британское оружие, жиреют там, где не может найти работу простой человек. Что-то здесь неладно. Что-то нужно менять.