Франсуаза Шандернагор - Селена, дочь Клеопатры
Таким образом, стремительно атакуя врага во главе кавалерии, ему удалось отбросить октавианские войска за черту окрестностей ипподрома, где римляне недавно заняли позиции; он преследовал их до самого их лагеря в Элевсине.
В тот вечер он вернулся во дворец таким счастливым, что даже не успел снять доспехи и вытереть пот. Правила хорошего тона не позволяли главнокомандующему показываться после боя, не сменив одежду: он мог бы напугать жену и детей… Однако он все же осмелился появиться в Царском квартале в рабочем облачении: измятый щит, поредевший хохолок, разорванный плащ, серое от пыли лицо, а руки, туника и нагрудник – красные от чужой крови. Грязнее, чем сын мясника, запыхавшийся больше, чем марафонец, и, еще горячий от боя, весь смрадный, Марк Антоний бросился в объятия Клеопатры: ведь он думал, что больше никогда ее не увидит! Она нежно его поцеловала.
Присутствовали ли при этой встрече дети? Возможно: хроники велись более небрежно, камергеры и номенклаторы были заняты «обстановкой» Мавзолея – в саду с трудом можно было передвигаться между слоновыми бивнями, тирскими коврами, мебелью из черного дерева, рулонами шелка и вязанками факелов. Что до остального, то жили там, можно сказать, друг на друге, не заботясь о манерах: вдовы ходили без париков, военачальники – без зонтов, а верблюды ели розы. Повсюду были солдаты и лошади. Возможно, дети также видели молодого греческого всадника, владельца клерухии[141], которого их отец привел через подземелье:
– Он сражался бесстрашнее всех моих солдат! Прямо как Гектор или Ахилл! Награди его!
Царица подарила ему золотые латы и шлем. Дети никогда не узнают, что этот щедро одаренный бравый малый ночью сбежит из дворца, чтобы перейти на сторону врага.
Глава 36
Был последний ужин. Марк Антоний понимал, что не сможет долго защищать город. Конечно, он снова отобрал ипподром, он еще удерживал с востока Некрополь (на западе пылали деревья), на юге – стадион и берега озера, а также шесть портов и морской флот. Конечно, крепостные стены были неприступны и склады доверху наполнены зерном, а в резервуарах имелись запасы воды. А вот чего не хватало александрийцам, так это воли к сопротивлению. Местным жителям было наплевать на то, что они окажутся под римской оккупацией после греческой: от одного колониста к другому, от одних налогов к другим, и они считали, что вряд ли может быть еще хуже (это и так было самое худшее). Что касается эллинской диаспоры, то они не намеревались показывать себя больше греками, чем жители их бывшей родины, поскольку Афины, Коринф, Спарта и Пелла, а также все города Малой Азии давно потеряли свободу – так почему же Александрия должна мечтать об особой участи? Из рук в руки… Шло соперничество по наносимому ущербу и эпидемия отречений от престола. Утратив независимость, жители Александрии не видели ничего плохого в том, чтобы поступить «как все», то есть покориться Риму и Октавиану. Самым важным для них было то, чтобы им не мешали вести канопическую жизнь и позволили возобновить торговлю.
Они бы предпочли отдать свой город, вместо того чтобы погибнуть, защищая его, – и Антоний хорошо это чувствовал. Воодушевившись последней победой, он решил сыграть ва-банк – пойти в атаку. Египетский флот выдвинется навстречу флоту Октавиана, а он в это время вместе с пехотой нападет на вражеский лагерь.
Но верил ли он в свой план на самом деле? После победы на ипподроме он предложил противнику поединок: вместо того чтобы губить тысячи солдат, почему бы им не сразиться один на один? Только они двое.
– Если ты хорошо поищешь, Антоний, – ответил Октавиан, – то найдешь уйму других способов покончить с жизнью…
Итак, это был последний ужин. Атаку назначили на следующий день. Он пожелал собрать в Синем дворце «Товарищей смерти». И детей. В беспорядке Царского квартала кое-как отдавали поклоны, больше не хлестали рабов, но кухни по-прежнему работали. Только сейчас стало не хватать свежих овощей. Главный повар старался это скрыть, увеличивая количество рыбного паштета и запеченной птицы и украшая блюда, за неимением цветов, перьями и лентами – целое искусство! Селена запомнила этот ужин. Не меню, конечно, а золотую посуду, напускное веселье отца и непривычное декорирование бокалов, из которых пили приглашенные, – чеканные скелеты, танцующие и пирующие мертвецы…
Филострат критиковал представления о Провидении своего собрата, философа Аристократа, но Аристократ отвечал ему весьма неохотно. Чтобы оживить беседу, Царица вмешалась и стала цитировать Платона и его «Горгий». Как правило, римские политики поднимали темы Провидения, счастья, вероятности и судьбы за четверть часа до своей смерти… Но Антоний рассердился:
– Оставим, это дело богов.
Только потом будут утверждать, что в ту ночь, пока во дворце пировали, боги покинули город во главе с «Дионисом, святым покровителем Антония». Будут говорить, что к полуночи, когда жители укрылись в своих домах, на подъездной дороге к Канопе в полной тишине раздался шум веселящейся толпы и громкая музыка. Затем этот шум медленно удалился на запад, как будто невидимое шествие вышло из города, миновало Солнечные врата и покинуло Александрию – бог жизни, бог радости оставлял Антония…
Ладно! Предположим. Но к кому он направился, скажите на милость? К Октавиану и римской армии? Ах, если бы Антоний услышал эту историю, вот бы он повеселился! Чтобы Дионис бросил его ради этого сухаря? Чтобы Лучезарный выбрал холодность и серьезность? Позже, когда Селену будут расспрашивать, она опровергнет вышесказанное: в ту ночь она не спала, но ничего не слышала. Ничего странного. Она скажет:
– Конечно, в течение нескольких дней бушевала гроза. Воздух был тяжелым. Мой младший брат хотел вернуться в Синий дворец к морю и свежему воздуху, чтобы спать на террасе. Раскаты грома тоже были, разумеется. Иногда издали, со стороны войск, доносился звук ударов римских мечей по щитам: они хотели запугать нас. Вот то, что я слышала… Все остальное – суеверие!
Суеверие как вода: овладевает нижней частью. У александрийцев оно поднялось вместе со страхом, являющимся нижней областью человеческой души.
– Трусы! – говорил Антоний в тот вечер. – Клеопатра, твои подданные трусливы! Трусы, но, разумеется, изысканные, весьма изысканные. Однако город стоит не на духах, а на крови. – И произнес почти без сожаления: – Только Рим заслуживает звания столицы мира.
Именно по-римски он собирался сражаться с римлянами. Что до остального, то за этим ужином он несколько раз завязывал разговор по-латыни с Луцилием, Овинием, Канидием и со всеми «Товарищами» – жителями Города, единственного в мире, который пишут с большой буквы. На этом языке не могли поддержать беседу ни Царица, ни дети, за исключением Антилла.
Селена, сидя перед царским ложем, была занята тем, что мешала Птолемею схватить левой рукой фаршированного дрозда, когда вдруг отец по-гречески обратился к слугам, носившим кувшины и тазы; девочка не слышала его слов, так как давно уже не следила за беседой, но вдруг увидела, что все заплакали… Ничто не может так напугать ребенка, как плачущий взрослый; Селена видела слезы на старых бородатых щеках: плакали генералы, философы, врачи, даже Антилл вытирал глаза. Она поняла, что теперь ей угрожает настоящая опасность. Что цари, родители, старшие братья – все были беспомощны. Перед ней разверзлась бездна.
Марк Антоний сразу же взял слово и заверил своих друзей:
– Вы неправильно меня поняли: я никогда не поведу вас в бой, где буду искать больше смерти, чем победы… Выпьем же за Фортуну Антония!
Поскольку он положил начало шумному веселью, в течение долгого послеобеденного времени все только слушали музыку, поднимали тосты за здоровье, и Царица приказала увести детей лишь тогда, когда уже убирали со столов. Селена повернулась к матери, желая поцеловать ее перед уходом. Но Царица не смотрела в ее сторону; ее взгляд был прикован к мужу, которому она тихо читала античный стих:
– «Будь смелее, мой соловей, разливайся песней, спасай свою жизнь».
Селена не решилась помешать им. Это был последний раз, когда она видела отца. И последние слова, которые она слышала от матери: «Спасай свою жизнь»… Антилл сидел на пиршественном ложе и рыдал, опустив голову на руки.
Признаюсь, римляне много плачут. И раньше много плакали: тогда элита еще не приветствовала стоицизм. Плутарх, в распоряжении которого были рассказы врача Олимпа, утверждает, что на последних обедах Антония и Клеопатры проливалось больше слез, чем хорошего вина. И нет никаких оснований сомневаться в этом: античность – это молодость мира, наверное, оттого все мужчины, и даже солдафоны, плакали как дети. И этому можно найти миллион примеров; взять даже смерть деда Антония: когда диктатор Марий узнал, где тот прячется, то отправил туда команду наемных убийц. Загнанный в тупик в глубине чердака, Марк Антоний-старший так красноречиво прочитал мораль этим профессиональным убийцам, что «они даже не осмелились притронуться к нему, лишь опустили глаза и зарыдали»; руководитель группы, встревоженный тем, что его люди не возвращаются с долгожданной головой, решил вмешаться сам и нашел своих волков рядом с овечкой, мычащими как коровы! Ему самому пришлось выполнить работу… Таков Рим! Древние? Молодые совсем. Легко заводятся, легко затихают. Нет времени на толкование ощущений: жизнь слишком коротка, в среднем двадцать пять лет.
