Фернандо Триас де Без - Повелитель звуков
Роман с княгиней Анной переплавил в нем нетерпение юной плоти в нетерпение страстной души. Дионисий похудел, осунулся, стал серьезным и вдумчивым, словно тяжелая длань невзгод придавила его к земле.
– Лучшего места и представить нельзя. Да ты и сам знаешь. Если кто‑нибудь услышит наши вздохи и стоны, он потратит не один час, прежде чем доберется до центра лабиринта. За это время Анна успеет убежать, а я… Я притворюсь умалишенным.
– Как ты можешь выносить подобное? Как ты можешь так жить и продолжать любить?
– О да, мой друг, это невыносимо. Днем, когда Анна не со мной, я места себе не нахожу. Одна мысль о том, что моя жена принадлежит другому человеку, причиняет мне адскую боль. Я живу лишь ночью, вместе с ней. С первым лучом солнца моя измученная душа умирает… Но в последнее время я боюсь, Людвиг… Муж Анны что‑то заподозрил. Он предложил сопровождать ее в ночных прогулках. Он считает, что ей небезопасно бродить одной в темноте…
Дионисий и княгиня Анна, ночные любовники и дневные незнакомцы, Марианна и я – супруги, превращающиеся с закатом солнца в прелюбодеев. Вечная любовь или любовь земная? Жаль, святой отец, но выбор не так‑то прост…
55
Вскоре я послал телеграмму Марианне в Дрезден, сообщив, что ей следует безотлагательно приехать ко мне: со дня на день должны были начаться репетиции «Тристана и Изольды». Она отвечала, что мое известие обрадовало ее, и она сгорает от нетерпения вновь присоединиться ко мне.
В конце недели она прибыла в Мюнхен, чтобы принять участие в постановке гениальной оперы. Король поселил нас в своей резиденции и создал все условия для репетиций. На это время композитор превратился в полноправного властелина королевства Бавария, любая его прихоть исполнялась без промедлений. Репетиции отнимали у нас много сил. Опера была длинной, полной пассажей, требовавших от нас непомерного напряжения голосовых связок. За несколько дней до премьеры моя тревога не уменьшилась, а напротив, усилилась. Не то чтобы я опасался за свое здоровье, вовсе нет, хотя боль продолжала терзать мое тело с остервенением дикого зверя. Росло убеждение, что премьера приближает нас, меня и Марианну, к избавлению от заклятия. Магический аккорд Тристана, либретто маэстро… все свидетельствовало о неизбежной развязке. Марианне, так же как и мне, это время далось нелегко: каждую ночь она стонала и плакала, то и дело просыпаясь от острых приступов боли. Ситуация была невыносима.
В одну из таких ночей мне приснился странный сон. Я брел по величественному лесу, и внезапно из‑за кустов на дорогу выскочили два льва. У одного из них было лицо тети Констанции, у другого – лицо господина директора, отвратительного деспота из Высшей школы певческого мастерства. Львы разевали пасти и рычали всего в двух шагах от меня. Из пасти сочилась слюна. Они были голодны, и казалось, жаждали сожрать меня. Я попятился. Тогда оба льва приблизились ко мне, один встал по правую руку, другой по левую. Теперь казалось, они не причинят мне вреда, а, напротив, желают сопроводить меня. Вместе мы углубились в чащу и наткнулись на раненую газель. У газели была гладкая кожа, из‑под которой торчали ребра. Тогда оба льва подались вперед и одним прыжком преодолели расстояние, отделявшее их от газели. В этот миг я проснулся весь в поту. Отдышавшись, поднялся с постели, вышел из спальни, подошел к окну и взглянул на улицу, темную, пустынную. Минуло восемнадцать лет с тех пор, как я опробовал звук любви на господине директоре. То же я сотворил и с тетей Констанцией, хотя в ее случае доза была смертельной. Даже одна капля эликсира вечной любви могла заставить человека страдать до конца дней, так каково же приходилось господину директору и тете Констанции? В моем мозгу гулким эхом вновь раздались слова волшебника Тюрштока: «Заклинание, способное снять заклятие Тристана, было известно лишь некоторым учителям музыки».
Я перевел взгляд на жену. Она спала, разметавшись в постели. Ее дыхание было тяжелым и порывистым. Внезапно она перевернулась на бок и жалобно простонала сквозь сон: «Кости, мои кости, боже мой, как больно…» Я вновь подумал о господине директоре, и вновь в памяти всплыли слова Тюрштока: «…лишь некоторым учителям музыки».
Глубоко вздохнув, я оделся и с рассветом уехал из города.
56
Небольшой экипаж, запряженный парой гнедых лошадей, уносил меня на южную окраину мюнхенских лесов. Я думаю, святой отец, вы помните, что прошлая весна выдалась необычайно теплой. Солнце золотило листву деревьев и отражалось в глади озера Штарнберг. Мне, в последний раз бывавшему в этих местах еще десятилетним мальчиком, на мгновение показалось, что я ошибся дорогой. Под ослепительной лазурью неба все цвело, зеленело, пело. Словно кто‑то взял воспоминания моего детства и раскрасил их яркими разноцветными красками. Но по мере того, как я приближался к Высшей школе певческого мастерства, солнце исчезало, и вскоре пейзаж расплылся одним тусклым серым пятном. Я свернул с дороги и оказался у стены школы. Первое, что я сделал, – попытался отыскать взглядом изваяния поющих ангелов, но не нашел ни одного. Пьедесталы были пусты. Безумные мечты господина директора сбылись. Стена предлагала взору одну сплошную ровную линию: никаких фигур, никаких изваяний. Мне показалось, что я слышу крики ангелов, сброшенных с пьедесталов. Эти крики навсегда запечатлелись в камнях, деревьях, мхах.
Я остановился у решетки. Она была опущена. Дул сильный ветер, и листья кружились в безумном танце. До заката оставалось два часа. Я слез с козел, привязал лошадей, поднял решетку и проник за ограду. Пересек внутренний двор и оказался у главного корпуса. По пути мне не повстречалось ни единой живой души: казалось, вся школа вымерла. Я дошел до холла, где оставил меня когда‑то отец, чтобы навсегда избавиться от своих страхов. Дверь была заперта. Я постучал, но мне никто не открыл. Очевидно, школа прекратила свое существование. Тогда я направился к церкви той самой тропой, по которой так часто бродили мы с Фридрихом.
Я явственно услышал шум в классах, голоса во внутреннем дворе, почти увидел, как выбегают из корпусов и выстраиваются в ровные ряды заспанные мальчики. Моя память воскресила дух дисциплины, царивший в стенах школы. Дисциплины, которая, казалось, будет вечной.
И вот я стоял перед церковью. Готический шпиль и цветные стекла витражей оставались на прежнем месте. Деревья разрослись так буйно, что почти полностью закрыли храм, кое‑где по земле были разбросаны черепки, да со стен осыпалась от времени и сырости штукатурка. Следы запустения и разложения проявлялись здесь с небывалой прежде ясностью. Я поднял глаза на колокольню: на ней болтался облезший, источенный ржавчиной колокол. Кое‑что в нем заставило меня насторожиться. Ну конечно! Колоколу вернули его язык. И я тут же вспомнил, как однажды пытался воскресить звон колокола в своем чреве. Теперь же все было иначе. Колокол вновь обрел голос. Он мог петь.
Я опустил глаза. Дверь церкви была распахнута. Я вошел внутрь. Там царил полумрак. Редкие лучи солнца, просачиваясь в храм сквозь толстое стекло витражей, рисовали на стенах ложные тени. Скамьи были покрыты слоем пыли. В моей памяти возникли звуки хора, бесконечные кантаты, величавое гудение органа, пассажи солистов, блестящие глаза детей, мечтавших однажды покорить своим пением весь мир…
Внезапно за спиной раздался надтреснутый голос:
– Ты опоздал, Людвиг, уже слишком поздно…
Это был господин директор.
Сказать, что он сильно постарел, – значит ничего не сказать. Время буквально иссушило его. У него почти не осталось волос, лицо его было изборождено глубокими морщинами. Я заметил, что уши его сгнили, а на пальцах не было ногтей, и, судя по его движениям, каждый шаг отдавался в нем страшной болью. Его появление всколыхнуло во мне смешанное чувство жалости и отвращения.
– Я ждал тебя, ждал с той самой минуты, когда ты покинул школу. И вот ты здесь, – сказал он, уставившись в пустоту. Глаза его были подернуты серой пеленой. Господин директор ослеп.
Он медленно приблизился ко мне, поднял руку и прошелся ладонью по моему лицу, желая воскресить в памяти образ, который ему уже никогда не суждено было увидеть.
– Следуй за мной.
Господин директор двигался в темноте с непринужденностью крота. Мы пересекли внутренний двор. Он все время шел впереди меня. Так мы добрались до павильона, где хранились снятые со стены изваяния. Павильон нисколько не изменился, разве что окна были покрыты густым слоем грязи, так что невозможно было разглядеть, что он скрывает внутри.
– Ты еще можешь видеть, я – уже нет.
И указал мне пальцем на стену за павильоном. Я обернулся и вздрогнул от неожиданности. Там стоял ангел! У него был рожок. Но он не поднес его ко рту, а держал на поясе. Лицо господина директора на мгновение озарила улыбка, в которой читалась и радость, и безграничная грусть.
