Н. Северин - Последний из Воротынцевых
После пышного отпевания в Петербурге гроб Александра Васильевича отвезли в подмосковное село Яблочки и опустили там в семейный склеп, рядом с гробницами его отца и деда.
Провожать тело поехала одна только Марта. Ее сопровождали Михаил Иванович с женой. Никого больше из дворни барышня с собой не взяла.
Свою мать, полупомешанную от горя и испуга (почти одновременно с известием о скоропостижной смерти мужа Марья Леонтьевна узнала о существовании законного претендента на имя и состояние ее детей), Марта распорядилась отправить вместе с мальчиками в Царское Село.
— Вам там будет покойнее, маменька, — говорила она, нежно обнимая ее. — Пока наши дела не устроятся так или иначе, нам надо жить как можно дальше от людских толков и пересудов. Чем скорее про нас забудут, тем лучше и тем легче нам будет справиться с нашим горем.
— Ах, Боже мой, Боже мой! — стонала Марья Леонтьевна, прижимаясь к дочери, в которой теперь чувствовала свою единственную поддержку и утешение. — Что с нами будет!
Марта ласкала ее и успокаивала, как ребенка.
— Не сокрушайтесь! Бог даст, все устроится. Ведь мы не виноваты в том, что случилось, чего же нам бояться? А тот, который был бы в ответе, теперь у престола Всевышнего и ему опасаться людского суда тоже нечего.
— Что будет с тобой, с мальчиками! Все у вас отнимут, объявят незак… — тут голос Марьи Леонтьевны прервался в рыданьях.
— Обо мне не заботьтесь! Хуже, горше того, что случилось, тяжелее утраты я не могу испытать: ведь вы знаете, как я любила папеньку! Ну, а насчет детей, то ведь они еще, слава Богу, так малы, что понимать свое положение не могут, а вырастут — от них будет зависеть устроить себе судьбу. Наше дело дать им воспитание хорошее, да чтобы честные люди из них вышли, а там что Бог даст. Вы только не задавайтесь мыслями насчет будущего, предоставьте это мне, а сами молитесь да о здоровье своем больше заботьтесь. Вот я, Бог даст, вернусь из подмосковной, мы и решим, куда нам на лето ехать. Можно в Молдасовку: я на всякий случай напишу управителю, чтобы дом там прибрали; можно и в Тверскую губернию, в Золотаревку. Оба эти имения составляют вашу неотъемлемую собственность, вы их получили от своего родителя, которого — вы единственная наследница, и никто у вас их отнять не может.
— Ты это наверное знаешь? — спросила Марья Леонтьевна, вскидывая боязливый взгляд на дочь.
— Наверное, будьте покойны, — ответила Марта с такою уверенностью, что Марья Леонтьевна на время успокоилась.
Внезапно и без всякой подготовки очутившись главой семьи, Марта не только не растерялась и не впала в отчаяние, как всякая другая девушка на ее месте, но с такой энергией, так толково и разумно вошла в свою новую роль, что надо было только дивиться.
Изнеженная и избалованная, привыкшая с детства жить чужим умом и подчиняться чужой воле, не осмеливаясь иметь ни мыслей своих, ни убеждений, она до двадцати лет смотрела на жизнь и на людей глазами отца, заботилась лишь о том, чтобы угодить ему, хлопотала только о нарядах, о выездах в свет, об удовольствиях, и вдруг ей пришлось вполне самостоятельно распоряжаться не только своей собственной судьбой, но также и судьбой матери, братьев и многочисленной дворни.
К ней ежеминутно являлись с приказаниями то тот, то другой. Михаил Иванович так растерялся, что за каждым вздором бежал к барышне. К ней приводили гробовщиков; она толковала с докторами о том, каким способом довезти тело отца до подмосковной так, чтобы оно дорогой не разложилось. Она заказывала траур себе, матери, братьям и старшим слугам, принимала посетителей и вела с ними те разговоры, которые обыкновенно ведутся в подобных случаях.
— И как это ее Господь поддерживает! Весь день на ногах, хоть бы на минуточку прилегла отдохнуть, — толковали про барышню в людских и девичьих.
— А ночью у тела молится. Как уйдут все, она уже и там.
— Не слегла бы от натуги-то! — беспокоились за Марту.
— Небось, такая не скоро с ног свалится, — возражала на это с гордостью Маланья Тимофеевна. — Вылитая старая барыня, Марфа Григорьевна. Та тоже, бывало: чем ей на душе тяжелее, чем горше, тем она бодрее выступает. И голос у нее тогда звонче делается, и взгляд острее, а говорит она, бывало, в такие дни, точно молотком тебе в память слова-то вколачивает, век не забыть. Так же и Марфа Александровна теперь. Одна порода, сейчас видно.
Маланья была у Воротынцевых, когда стало известно, что барин скончался; она забежала к себе домой на Мещанскую для того только, чтобы бельишка да платье захватить, сказать, чтобы ее не ждали, да распорядится по хозяйству. Она была уверена, что барышня возьмет ее с мужем в подмосковную, знала также и то, что в настоящую минуту она нужнее всех на свете дочери Александра Васильевича, и решила ни на минуту не покидать ее.
Что же касается исхода того дела, которым она так терзалась в продолжение целого года, то Маланья и думать о нем перестала. Когда ее муж в минуту отчаяния начал было упрекать барина, что вот он умер и оставил их одних расхлебывать заваренную им кашу, она прикрикнула на него:
— Так неужто же ты думаешь, что он обо всем не позаботился, перед тем как то страшное над собой сделать? Ах ты, дурак эдакий безмозглый! Он, наш голубчик, греха смертельного не побоялся, душу свою, может, тем самым на веки веченские погубить, чтобы всех ослобонить, всем жить дать, а ты в нем сумлеваешься? Ну, можно ли тебя за человека считать после этого, мразь эдакая?
Не одна Маланья с мужем подозревали, что Александр Васильевич кончил жизнь самоубийством; известно это было также и Марте. На видном месте письменного стола лежало письмо с надписью: «Дочери моей Марфе», которое Маланья, вбежавшая в кабинет прежде всех, успела схватить, спрятать под платок и передать барышне, раньше чем кто-либо мог это заметить.
Впоследствии в одном из ящиков бюро было найдено духовное завещание с дополнениями, сделанными Александром Васильевичем, по-видимому, в самую последнюю минуту: чернила не успели еще просохнуть и на столе виднелись следы песка, которым они были засыпаны. Одно из этих дополнений относилось к Михаиле с женой: барин давал им вольную.
Содержание письма, оставленного ей, Марта никому не сообщила. Она прочитала его, запершись в своей спальне наверху, и, когда потом сошла вниз, лицо у нее было точно каменное. Глаза, пролившие столько слез в последнее время, были сухи и горели лихорадочным блеском. Из почерневших губ вылетало отрывистое дыхание, голос изменился, звучал глубже. Приказания, раздаваемые ею направо и налево, не задумываясь и самоуверенно, она произносила отрывисто, кратко и ясно, точно уже вперед выучила их наизусть.
Вышло так, что, не советуясь между собою и не рассуждая, весь многочисленный люд, наполнявший воротынцевский дом, без малейшего колебания признал в барышне полновластную госпожу по смерти барина. Все шли к ней за приказаниями. Она заявила, что отец завещал похоронить его в Яблочках, и назначила, кто из людей поедет провожать тело.
Принимая толпу родственников и знакомых, спешивших отдать последний долг покойнику и выразить соболезнование его семье, Марта всем и каждому повторяла, что ее отец скончался от разрыва сердца. Это подтверждал и их домашний доктор, с которым она имела продолжительное совещание, раньше чем весть о внезапной смерти Александра Васильевича разнеслась по городу.
Полинька узнала о несчастье, постигшем ее приятельницу, довольно поздно. Накануне она весь день напрасно ждала, чтобы за нею прислали, когда же и на следующий день ни экипажа, ни казачка с запиской от Марты к ней не явилось, она забеспокоилась и решила сама поехать посмотреть, что у них делается. Когда она подъезжала к дому, ее удивил необычайно большой съезд экипажей, въезжавших во двор через настежь растворенные ворота, когда же она увидела снующую в мрачном молчании взад и вперед прислугу, когда вгляделась в бледные, испуганные лица казачков и лакеев, попадавшихся ей навстречу в то время, как она поднималась по ступеням парадного крыльца, жуткое предчувствие чего-то страшного наполнило ей душу.
«Кто у них умер? — спросила она себя в ужасе. — Неужели Марфа Александровна?»
Но эти вопросы Полинька не осмеливалась предлагать пробегавшим мимо нее людям — ей страшно было услышать подтверждение догадки. И вдруг, занимая громадное место в пустом пространстве, такое громадное, что в продолжение нескольких минут она, кроме него, ровно ничего не могла видеть, перед нею предстало мертвое тело Александра Васильевича.
Часто потом Полинька припоминала сцены, которых она в тот вечер была свидетельницей у Воротынцевых. Странный вид высоких, красивых комнат с растворенными настежь дверями; завешанные белыми скатертями зеркала, сдвинутая в беспорядке мебель там, где проносили одетое в вышитый золотом мундир тело Александра Васильевича, чтобы положить его на стол, среди того самого белого зала, где так еще недавно кружились в вихре танцев веселые и нарядные пары, при блеске сверкающих канделябров и люстр, при звуках оркестра. Теперь в этом зале, освещенном бледным сумраком весенней ночи и мерцающим блеском свечей в высоких серебряных подсвечниках у изголовья и в ногах покойника, прежде всего бросалось в глаза спокойное, величавое лицо навеки заснувшего хозяина дома.
