Лев Клиот - Судьба и воля
– А ты, значит, такой гений, что обнаружил, просто пощупав меня как экстрасенс?
– Ну что-то вроде этого.
– И все эти дорогие именитые больнички с оборудованием на миллиарды денег против твоего проницательного взгляда значит ничего не стоят?
– Ну почему? Три тысячи долларов эта экстрасенсорика тебе все-таки обошлась.
Так они беседовали, лениво перекидываясь колкими фразами, лежа под теплым августовским солнцем на пляже в Жуан-ле-Пен.
«Я – пенсионер». Борис разглядывал то, что осталось от фигуры атлета, в зеркале, встроенном в шкаф его спальни. Животик хоть и небольшой, но на его фоне руки, потерявшие округлости бицепсов, кажутся еще тоньше. На темно-коричневой от загара коже пигментные пятна выделяются чуть более светлым тоном. Эти неправильной формы, аляповатые, раскинувшиеся по всему телу кляксы, свидетели его восьмидесятилетней старости, раздражали более всего. Он много времени проводил на солнце, и однажды радиация проявила себя на его носу. Маленькая коричневая бородавка оказалась злокачественной, и ему удалили ее под местным наркозом. Снаружи, на правом крыле ноздри появилась вмятина величиной с пшеничное зерно. Он поинтересовался у Клиффа:
– Как я выгляжу?
Клифф пожал плечами:
– Особенно не заметно.
Борис удовлетворенно заключил:
– Как будто кто-то дал мне по морде.
Получить по морде, в его представлении, было почетнее, чем попасть под нож хирурга. Он не желал выглядеть слабым ни при каких обстоятельствах. Над всеми своими недугами шутил, превращая рассказ о них в анекдот. Шутил и по этому онкологическому поводу. Поведал друзьям о своем послеоперационном визите на консультацию в клинику.
– Доктор, я теперь должен, видимо, меньше бывать на солнце?
– А сколько вам лет, уважаемый?
– Семьдесят пять.
– Можете сколько угодно бывать и на солнце, и в тени.
Консультант, монотонно произнося эту фразу, заваривал себе чай и, старательно пытаясь не испачкать пальцы, разворачивал промасленную бумагу, в которую, видимо, его жена завернула сандвич.
– Он уже поставил на мне крест, – смеялся Борис. – Мне, по его мнению, уже все равно, сколько и где бывать, все равно пора подыхать. Сперва я собрался засунуть ему этот сандвич вместе с паскудной жирной бумагой в глотку, но вдруг его слова высветились иным смыслом. Ведь действительно, мне уже нечего бояться. Я теперь – как летающий лыжник на большом трамплине. Джинни когда-то бесстрашно с такого трамплина скользил, пролетая потом чертову уйму пустого пространства, а я не решался, долго смотрел на него, безбашенного – такими бывают мальчишки, еще не испытавшие настоящий страх. Теперь я на трамплине, и свернуть не получится, так надо этот последний полет провести красиво.
Так что я просто забрал у этого «проводника на тот свет» его завтрак и, не торопясь, съел. Было, кстати, очень вкусно!
Я еще спросил, как его жена готовит индейку для этой булки. Не помню, что он там бубнил, но я вышел из его кабинета в прекрасном настроении.
Залесскому платили пенсию 1328 долларов США. Так устроена государственная машина – невзирая на его огромное состояние, извольте получить. Эти деньги он ощущал по-особому, деньги, ставившие его в один ряд с гражданами этой страны. Ему до странности приятно было обнаруживать их на своем счету. В конце концов, он нашел им применение: благотворительный фонд, поддерживавший больницу для больных лейкемией детей. Он переводил туда свою пенсию, добавляя к ней «через запятую» еще десять тысяч.
В семьдесят пять лет Залесский поменял свою жизнь. Он не специально это сделал, не готовил переворот, долго лелея в потаенных душевных закоулках заговоры и коварные замыслы.
Клифф за год до этого ушел из компании. Отец оставил ему солидное состояние, и он не нуждался в дополнительных доходах. Но его уходу предшествовало и некоторое охлаждение в их с шефом отношениях.
Бранновер с возрастом становился все нетерпимее к раздвоенности, в которой жил Борис. Он так и не избавился от ощущения своей, пусть и косвенной, вины. А Залесский, напротив, в своем отношении к жизни добавил цинизма, уверенности в том, что он заслужил относиться ко всему с той долей простоты, какая была для него комфортнее.
Конфликты с Джекки стали нормой. Его все возрастающая раздражительность не находила в ней сочувствия. Джекки отвечала на его всплески недовольства криком. Все, чего она достигла в этой борьбе, – транквилизаторы, которые удалось заставить принимать Бориса при помощи психоаналитика. Кризис наступил неожиданно, как и положено кризису. Все чувствуют: вот-вот что-то должно случиться, и оно случается, но, как всем в результате кажется, неожиданно.
Джекки опаздывала… То есть – конкретно в этот раз, но опаздывать стало ее нормой поведения. Всегда и всюду опаздывать с годами превратилось в такой особый стиль, которым она, скорее всего, неосознанно защищалась от отсутствия внимания, самоутверждалась в бесившей Бориса необязательности. Да, это его бесило, и она отлично это понимала, наблюдая с некоторым садистским сладострастием, как он вынужден был подавлять гнев в присутствии посторонних. Она ставила всех в неловкое положение и заставляла близких людей играть роль успокоителей в ее и мужа конфликтах. Каждый раз им приходилось уговаривать Залесского подождать еще пару минут, пока она спустится в лобби или выйдет на улицу, подъедет на такси или, не дай бог, на метро к месту встречи. В этот раз компания из десяти человек ждала Джекки в Тель-Авиве у входа в «Hilton». Они собрались в предложенный Шерманами новый арабский ресторан в Яффо, в котором подавали превосходную, приготовленную в кипящем масле рыбу «Святой Петр». После того, как все в неловком молчании провели более двадцати минут, Борис подозвал микроавтобус и настоятельно попросил всех занять в нем свои места. Бранновер и Менахем стали его уговаривать подождать еще некоторое время. Клифф собрался подняться на этаж и поторопить Джекки, но Залесский распалялся с каждой секундой все больше и просто затолкал «адвокатов» в машину, громко приказав водителю трогать.
– Борис, ведь она даже не знает, где находится этот ресторан.
Шерман развернул листок с его наименованием и адресом, предлагая ему позвонить жене и сообщить ей эту информацию.
– Она – сообразительная, найдет, если захочет.
Залесского трясло от бешенства.
Джекки, конечно, в Яффо не появилась, и обед прошел в тягостном молчании, лишь изредка присутствовавшие дамы пытались разрядить обстановку, обсуждая арабскую кухню, и, уже совсем отчаявшись, погоду.
Клифф вышел выкурить сигарету под тент, натянутый над несколькими столиками для тех, кто не боится жары и предпочитает не замутненный пыльными окнами вид на море. Борис присоединился к нему, чувствуя, что придется выслушать неприятную отповедь. Но сказанное превысило его ожидания. Клифф ронял слова тяжелыми свинцовыми каплями. Он будто избавлялся от накопленной неприязни к тому образу, в который облачился Залесский в последние годы.
– Ты плюешь на чувства окружающих тебя людей, на самых близких и преданных. Ты ставишь тех, кого считаешь друзьями, в ужасное положение. Как я завтра должен, по-твоему, разговаривать с Джекки? Чем она заслужила такое свинское отношение от человека, с которым прожила жизнь?
Клифф вспомнил уволенных одного за другим менеджеров. По его мнению, эти увольнения были несправедливыми решениями шефа, импульсивно прореагировавшего на негативные результаты некоторых финансовых показателей.
– Эзен и Софья Ларкинз проработали у тебя тридцать лет, и ты дождался, когда они будут далеко, и позвонил им в Токио. Как могло прийти в голову сообщить этим шестидесятилетним «молодоженам», что они уволены, через океан? Боялся, что Эзен, будь он поближе, тебе глотку перегрызет?
– Господи, Клифф! Что ты несешь? Я их уволил, потому что мне коллеги, в том числе и твои подчиненные, постоянно жаловались на эту парочку, на то, что они давят на всех, ведут себя так, будто без их одобрения любое решение нелегитимно. И потом, я выплатил компенсации, которых им хватит до конца дней, дай бог им здоровья.
Этот неприятный разговор мог бы закончится как-то иначе, но Бранновер задел неожиданно ту самую струну в душе Залесского, хотя, знай он, как она болезненна, может быть, и не произнес этих слов.
– Все, что ты творишь сегодня, началось в тот день, в тот несчастный день, когда ты не полетел к Мишелю на похороны его жены.
Борис раздавил в руке сигару и подошел к Клиффу вплотную:
– Проклятье, Бранновер, ты лезешь не в свое дело! Не смей касаться того, в чем ничего не понимаешь!
Еще мгновение, и Залесский мог бы его ударить. Он сдержался в последнюю секунду. Скомканно попрощался с гостями, рассчитался у стойки бара и уехал на такси в аэропорт. Он улетел в Париж в состоянии холодного бешенства, без вещей, не позвонив Джекки.
