Юрий Андреев - Багряная летопись

Приходится нам браться за дело как следует: днем работаем, а вечером и ночью патрулируем. А вот теперь каждого пятого партийца к вам отсылаем: подымать у вас дух и укреплять советскую власть на заволжской земле.

Я тебе, старому, пишу все, как есть, чтобы потверже ты своих молодцов безусых настраивал: как покончите войну, побьете Колчака, буржуазия сообразит, что с нами лучше по-хорошему, а уж тогда мы начнем строить жизнь как следует.

За новости твои о Володе и Грише очень благодарны. Старуха моя твои письма наизусть заучивает и слезами их все обливает. Но ты ее понять вполне можешь: троих старших она потеряла, и если с Володькой что случится, то, думаю, помрет она, и я плохой буду жилец на белом свете. Что здесь поделать, в такое время живем. Идет Мировая Революция, и какими же мы были бы могильщиками Капитала, если бы с детьми своими в Эпоху Великой Бури Всемирного Пролетарского Освобождения по норкам заховались?

Крепко обнимаю тебя, дорогой мой товарищ, надеюсь встретить тебя и парней после ваших геройских подвигов живыми и здоровыми и прижать вас к своей груди. Никитична низко кланяется тебе и сообщает, что к твоему возвращению невесту тебе обязательно присмотрит, есть у нее на примете три вдовы — собою аккуратные и нравом невредные, одна бездетная, а двое с детьми. Возвращайся только, оженим и свадьбу на всю округу сыграем.

— Ишь, расписался-то, — прокомментировала Пелагея Никитична, — весь вечер пером скрипел, как писарь. Тебе сдельную платят за это или повременную?

Федор Иванович загасил большую лампу, убрал со стола пузырек, снял линолеум, обтер перо и отнес его в шкаф. Часы пробили десять раз.

— Ну, собирай, мать, ужинать, да и самое время на охрану двигаться, скоро мужики подойдут… — Он взял из угла трехлинейку, вынул неслышно скользнувший по намасленным пазам затвор и поглядел сквозь ствол на огонь лампы: зеркально ли чисты нарезы?

«НА ТЕЗЕ, РЕЧКЕ-НЕВЕЛИЧКЕ»

— Куда же ты, Арсений? Морозище-то какой: деревья трещат, птицы с неба падают!

— А я, тетка Маруся, воротник у тулупа подниму, сена в валенки напихаю — вот и доберись мороз до меня!

— Отоспался бы, подремал бы в теплоте: ведь только и успел с Петербурга приехать. Экзаменты сдал, голову засушил, а ни денька не отдохнул!

— А чего мне отдыхать? Я как медведь здоровый, гляди-ка, и тебя на комод закинуть могу: ну-ка, раз-два, взяли!..

— Пусти, ой пусти! Найди себе молоденькую да упражняйся с ней заместо гири!..

— Сдаешься, тетка Маруся? Прямо говори, а то сейчас на комоде будешь!

— Сдаюсь, сдаюсь! Задавишь, экий медведь какой…

— Не надо мне отдыхать?

— Не надо, не надо…

— Вот то-то и оно! — Веселый, раскрасневшийся, переполненный силой, Михаил Фрунзе, он же Арсений, он же Трифонович, бережно поставил хозяйку на пол и принялся натягивать на себя одежду потеплей.

— Эх, мне бы да твои двадцать один, Трифоныч! — Хозяин домика сидел, покуривая, на лавке у стола.

— Двадцать два скоро, Николай Петрович, двадцать два!

— Смотрю я на тебя, Трифоныч: по годам да по ухваткам, совсем ты иной раз как мальчишка, а ведь по уму да разговору — и старикам нашим голова. Чудеса да и только! — Рабочий затянулся и добавил вполголоса: — И впрямь не ходить бы тебе, Трифоныч. Ну кто по такому морозу придет? Ну два человека, ну три…

— И то хорошо будет, Петрович. Нельзя, чтобы воскресенье пропадало: когда ж и пострелять, потренировать руку? А без этого мы ни большие сходки не сможем охранять, ни в городском бою годны не будем.

— Так-то так, да ведь ты с тысячей народу говорить можешь, для сурьезных дел пригоден, а норовишь по морозу бежать к двум-трем дружинникам.

— Эх, Николай Петрович! Да, может, эти двое, что по такому морозу в лес придут, драгоценней для партии, чем десяток таких, которые только и могут в кабаках рубаху на груди рвать. Ведь воскресенье, пойми ты, воскресенье, только бы и отдохнуть, а они отправляются боевую квалификацию поднимать. И вдруг комитетчик не явится! Нет тогда ему веры ни здесь, ни в любом деле.

Николай Петрович ухмыльнулся, притушил цигарку:

— Вот душа неугомонная! Придется и мне с тобой идти. Мать, куда ты мой малахай заячий запрятала?..

И летом не так уж приметна Теза, речка-невеличка, течет потихоньку, принимая в себя воды Шуйской мануфактуры, а зимой под снегом ее и вовсе не видать: белое поле, да и только, разве что блеснет темный лед на безлесном, всеми ветрами продуваемом повороте, а потом кованная морозом броня снова прячется под мягкую белую шубку.

Идут по-над крутым берегом путники, тянут санки за собой: дело ясное, собрались в Марьину рощу за хворостом да сушняком, вон и топоры на дне лежат. Вот уже и город скрылся за лесом, уже и белых неподвижных дымов не видать, а они все идут, тянут за собой санки. Скрипит под валенками снег, дыхание оседает серебряным инеем на бровях, на воротниках, на шапках.

— Покусывает, Петрович?

— Маленько есть, Трифоныч.

— А ведь сам увязался, Петрович.

— А я разве что говорю, Трифоныч? Разве что нос сейчас отвалится, а больше ничего плохого нет.

— А не выставит тебя безносого-то тетка Маруся?

— Э, Трифоныч, нос еще не самая главная подробность для семейной жизни.

— Вот не принести бы нам с собою хвост вместо носа, а, Петрович?

— Да нет, Трифоныч, я все поглядываю назад. Видать, Никитка Перлов со своими филерами мороза испугался.

— А все же зададим кружок для гарантии, Петрович?

— Можно и кружок, Трифоныч.

Сборщики хвороста вошли в Марьину рощу слева от дороги и через некоторое время появились справа на опушке, саженях в пятидесяти от дороги. Стоя за тяжелыми от снега елями, они смотрели на ослепительную под солнцем, холмистую равнину, уходящую к Шуе. Никого, ничего.

— Ни носа, ни хвоста, Трифоныч?

— Редкий случай, Петрович: хотим и сами с носом остаться, и перловских молодцов с носом же оставить. А ну-ка, поддадим! — Они вновь вернулись на дорогу и легкой рысцой — мороз не давал застояться — припустились вперед. Минут через десять они резко повернули вправо — туда, где высокий берег Тезы был особенно обрывист. Издалека раздался пронзительный свист. Арсений приложил рукавицы рупором ко рту, набрал полную грудь воздуха и закричал так оглушительно, что Николай Петрович отшатнулся.

— Дровишки есть?!

— Есть! — донесся далекий ответ.

— Много?

— Хватит!

Они бодро зашагали по скрипучей тропке, Арсений впереди, Николай Петрович с санками позади. Радостно размахивая руками, к ним бежал от реки человек..

— Здорово, Арсений! Пришел? Ну, спасибо.

— Привет, Саша! Зазяб?

— Не, мы сухостой рубили, как сговорено.

Они подошли к обрыву. Внизу чернели маленькие, как в перевернутом бинокле, фигурки: шесть человек!

— Ого! Понял, Петрович?

— Понял, Трифоныч..

— Вот так-то! Если после всей этой прошлогодней мясорубки, да по такому злобному морозу нас девять человек на стрельбу собралось, так ты понимаешь, кто будет хозяином положения, когда придет время? Ну если понимаешь, поехали! Саша, мы пришлем тебе смену из первых отстрелявших. Эге-ге-ге! — Фрунзе проверил оба кольта, висевших под тулупом, и на пятках заскользил вниз — от березы к березе.

17—18 апреля 1919 года

Деревня Карамзино под Бузулуком

— Спешиться, лошадей накормить, самим поесть! — зычно скомандовал командир конноразведывательной группы Гулин.

Шестнадцать конников — разведчиков 218-го полка и из разведвзвода 25-го кавдивизиона пососкакивали на землю, начали ворошить забытый на лесной поляне стог темного прошлогоднего сена, поставили вокруг него лошадей, чтобы вволю поели. Гулин выслал на опушку парный дозор, остальные, вытащив из походных мешков разную снедь, начали подкрепляться: все-таки за ночь пройдено более шестидесяти верст.

— Ваше скородие, извольте похарчеваться, — дугой изогнулся Володька Фролов перед Гришей. — А может быть, вы теперь нашей мужицкой еды не употребляете, одними только этими… анчоусами да улитками пробавляетесь?

— Вольно, скотина, — надменно отмахнулся Гриша, как бы разглядывая шлифовку ногтей; на его аккуратненькой шинели поблескивали золотые погоны поручика белой армии, — тащи-ка сюда поживее говядины да сала да хлеба буханку, ну а на закуску можешь, так и быть, достать мне дюжину устриц.