Уилдер Пенфилд - Факел
— Гиппократ, вернись! Скорее, скорее!
Он прибежал — только чтобы убедиться, что Фаргелия не дождалась его. Теперь она знает, что таит «неведомый край»… Прекрасная служительница Афродиты. Женщина, которая поставила все на один бросок костей и мужественно приняла проигрыш, женщина, которая искала высшей любви.
Но тут Гиппократ-врач потеребил свою бороду и пробормотал:
— Когда во время жгучей лихорадки нога распухает — я видел это и прежде, — то возникает опасность такой вот внезапной смерти.
Предупредив Ликию, что он скоро вернется, Гиппократ вышел из ее дома и свернул на дорогу, ведущую в горы. Поднимаясь все выше, он старался понять, почему кончина Фаргелии так его потрясла. Он неоднократно видел, как умирают люди, и научился скрывать свои чувства, но ощущение поражения и печаль всякий раз свинцом давили его грудь. Однако сегодня было не только это.
«Жалость — вот то качество, которое, по-моему, отличает врача от других людей». Так сказала Дафна на террасе виллы архонта.
Достигнув вершины, он остановился. У его ног лежала маленькая гавань, полная деловитой суеты. Он смотрел вниз, но ничего не видел, не замечал ни ветра, охлаждавшего его горящее лицо, ни плаща, хлопавшего его по ногам, ни ласковых лучей солнца. Он слышал только нежный голос — в его ушах вновь звучали слова Фаргелии: «Лишь краткий срок, чтобы угождать живым, но вечность вся, чтоб умерших любить». У тебя на глазах слезы, Гиппократ… «Да, теперь ты мой навеки — до конца той жизни, что мне осталась, и всю мою смерть… Что ждет за могилой?.. Да, именно ее я и искала — любви более высокой, в которой есть место не только телу… А когда тела не останется вовсе… будет ли бог любить меня?.. Вот ты и идешь со мной…»
Гиппократ медленно спустился в город. Позднее он зашел в дом Ликии. Эврифон, сообщила она, приходил, покачал головой и ушел.
Гиппократ выслушал ее, а потом сказал:
— Позаботься, чтобы ее похоронили со всеми положенными обрядами. Фаргелия, наверное, этого хотела бы. — Помолчав, он добавил — Я не пойду ее провожать. Так будет лучше. Но я заплачу за все. Найми плакальщиц.
Когда он вернулся еще раз, чтобы посмотреть, все ли сделано как должно, Фаргелия, завернутая в голубой хитон, уже лежала в дорогом гробу. В руке она держала медовую лепешку для Цербера, а в зубах — медный обол, чтобы заплатить Харону за перевоз.[17] Ее голову окружали волны золотых волос, а лицо было исполнено спокойствия смерти.
И Гиппократ спросил себя, как спрашивали несчетные мириады людей: «Что такое жизнь? Откуда она возникает? И что ждет за могилой?»
Глава XVII Буто
На следующее утро архонт Тимон очень рано проснулся на своей триере, стоявшей в книдской гавани. Кроме него, там ночевали его жена и слуги. Гребцов устроили в городе. Архонт поднялся на палубу. Рассвет только-только занимался, было холодно, и канаты намокли от обильной росы, которая еще капала с рей. Олимпия вышла вслед за ним, ежась от утренней свежести.
— Я не спала всю ночь, — пожаловалась она. — Я, не переставая, думала о нашем бедном Клеомеде. Во всем виноват Гиппократ: он вскружил голову Дафне. Если бы можно было как-нибудь устранить эту помеху, Эврифон выдал бы дочь за нашего сына. Как ты предполагаешь это сделать?
— У меня на сегодня очень важные планы, — ответил Тимон. — Я все улажу.
— С тех пор как я вышла за тебя, — ответила Олимпия, — я не помню дня, когда у тебя не было бы каких-нибудь важных планов. Вот почему, милый, ты столь многого добился и так прославился.
Тимон польщенно улыбнулся и хотел было поблагодарить ее, но она продолжала:
— Однако у тебя никогда не хватало времени для нашего сына. А с тех пор как Буто стал его наставником, Клеомед держится со мной очень странно. Но у тебя по-прежнему нет для него времени. Даже Буто говорил, что он ведет себя странно. Вот почему я просила Гиппократа понаблюдать за ним и попробовать его вылечить. Впрочем, у меня была на это и другая причина. Когда ты так не вовремя пригласил Гиппократа к нам на виллу, чтобы он осмотрел Пенелопу, он встретился с Дафной еще до приезда Клеомеда — я сама их видела. Это было очень дурное предзнаменование. И я решила, что правила поведения, обязательные для асклепиадов, не позволят ему вмешиваться в наши семейные дела, если я обращусь к нему, как к врачу. Но, очевидно, было уже поздно. Послушай же…
— Погоди, — перебил ее Тимон. — Дай мне досказать. Я собираюсь сегодня еще раз поговорить с Эврифоном. Это и есть те важные планы, о которых я упомянул. Эврифон — человек разумный, и я все улажу, каких бы денег мне это ни стоило. Я нашел путь, как обогатить Эврифона, и он ни за что не откажется. А Клеомед, когда женится на Дафне, конечно, остепенится. Она найдет, чем его занять в часы, свободные от службы государству.
— Но послушай же, — повторила Олимпия, повышая голос. — Дафна не образумится, пока ты не отделаешься от Гиппократа. Ах, если бы его любовница увезла его в Македонию, чтобы он остался там навсегда!
— Ты говоришь о Фаргелии? — прервал ее Тимон. — Да, кстати. Я слышал, что Фаргелия умерла. Вчера. Очень грустно!
— Еще бы не грустно! — крикнула Олимпия. — Будь она Проклята! И нужно же ей было умереть, как раз когда она могла так хорошо послужить нашим планам.
— Олимпия! — с изумлением и негодованием воскликнул Тимон. — Нехорошо так говорить о мертвых.
— Нехорошо? — повторила Олимпия. — А что значит «нехорошо» и «хорошо»? — Она засмеялась. — Хорошо то, что приносит благо мне и моим близким. А нехорошо то, что идет на пользу нашим врагам.
— Олимпия! Ты забыла о богах?
— О богах? Глупости! Никаких богов нет. А если есть, то они только терзают нас… — Лицо мужа сказало ей, что в своем гневе она зашла слишком далеко. — Прости меня, Тимон. Но я так встревожена судьбой нашего сына! Я не спала всю ночь.
— Да, я знаю, — ответил Тимон и продолжал после некоторого молчания: — Утверждать, что богов нет, — кощунство. Но может быть, ты и права, опасаясь, что боги на нас гневаются. Ты знаешь, что говорят невежественные люди о роще Аполлона, в которой стоит наша вилла? Я срубил окружавшие ее кипарисы, потому что ты боялась темного леса. Я купил рощу и заплатил за нее. Но может быть, срубив деревья, я оскорбил Аполлона. Ведь именно тогда у Пенелопы и случился ее первый припадок, помнишь? И вот теперь Клеомед лишается победного венка, который должен был непременно получить, а Дафна берет назад свое обещание, когда брачная запись уже составлена. Однако предоставь это мне. Я все улажу, а когда вернусь на Кос, то найду способ умилостивить Аполлона.
— Сделай все, что в твоих силах, чтобы уговорить Эврифона, — ответила Олимпия. — А я посмотрю, что удастся сделать мне. Гиппократ — вот главное препятствие на нашем пути.
Олимпия подставила мужу щеку для поцелуя. Как и подобает любящей жене, она стояла у борта, пока он не спустился в лодку и не отплыл к берегу. Море было неподвижно-зеркальным: в прозрачной воде она видела даже разбитую амфору глубоко на дне. Тимон, выйдя на берег, оглянулся, и она помахала ему.
— Ты мне нужен, Тимон, — пробормотала она. — Ты всегда был мне нужен. А ты думаешь, что я люблю тебя… Хотя, может быть, и люблю — рассудком. Наверное, я состою из разных женщин. — Она поежилась и плотнее закуталась в шерстяной плащ. — Мое тело хочет иной радости. Быть может, во всем виноват Буто. Тимона я всегда любила и люблю разумом и немножко телом. Может ли женщина любить разумом одного, а телом другого? Любовь… ненависть… Я ненавижу Буто. Я люблю сильные тела атлетов. Я боюсь Буто.
Положив руки на влажные холодные перила, Олимпия внимательно осмотрела берег и вскоре увидела того, кого ждала. По молу раскачивающейся походкой шел Буто, кулачный боец. Он пересек островок, в который упирался мол, и спустился к воде. Олимпия перешла к другому борту, чтобы остаться незамеченной и иметь время подумать.
Почему она вздрогнула, когда увидела его на берегу? Страх ли перед ним причиной тому или тут что-то другое? Она умрет, если Тимон вдруг возвратится на триеру.
Месяцы, прошедшие со времени появления Буто в их доме, думала она, были для нее месяцами страха. А она-то надеялась, что он поможет ее единственному сыну, ее любви, ее радости, стяжать желанную победу. И вот теперь Клеомед лишился победного венка и может лишиться той, кого любит. И она сама, несмотря на все свои усилия, лишается сына. Тимон по-прежнему доверяет своей жене. Он дал ей всю ту роскошь, о которой она мечтала. Она может лишиться и этого, если Тимон узнает то, что известно Буто… что сделал Буто… если Тимон узнает…
Вдруг она страдальчески вскрикнула:
— Вот опять, опять! Мои мысли ходят по кругу, по кругу, по кругу… Или я лишаюсь рассудка, как мои родичи?
Сейчас Буто поднимется на палубу, и они будут вдвоем. Страх, словно тиски, давил под ребрами, как холодная рука, сжимал ей сердце.
