Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
— Наташа! Ната-ша! Бросайте к чертовой матери веники и тряпки! Живо, живо сюда!
Я немедленно появлялась на пороге небольшой комнаты, где находилась мастерская.
— Подойдите! — топала раздраженно Татьяна, — смотрите. Вот я наколола поля к тулье. Вы умеете держать в руках иголку? Прекрасно. Точно таким же стежком пришейте вот тут, вот так. Потом я покажу, как вшить подкладку. Это очень просто.
Я волновалась, кусала губы, но выполняла требуемое. Старалась ужасно. Потом снова бралась за веник. Через пять минут история повторялась.
— Наташа, вы что, оглохли? — она была очень нетерпелива и в выражениях не стеснялась, — я вам русским языком говорю — бросайте уборку! Шейте. Здесь и здесь… О, бестолковая! Стоп! Смотрите. Иголку нужно держать крепко, но не надо целиться. Это не ружье. Сделала наколку, потом стежок. Теперь булавку сними. Вот… Вот… Смелей!
И так каждый день. Через неделю она заявила:
— У вас хорошие, ловкие руки, я вас в два счета научу шить шляпы, а уборщицу найдем другую, это не проблема. Поступайте ко мне в ученицы.
Я сидела перед ней с опущенной головой. Она разгневалась.
— В чем дело? То ныла: у меня нет ремесла, у меня нет ремесла… Я предлагаю хорошее дело, а она кочевряжится. Вы что, всю жизнь собираетесь махать веником?
Я не выдержала и разревелась.
— Ыыыыы! — передразнила меня Татьяна и с досадой отвернулась к окну, — терпеть не могу, когда бабы распускают нюни.
Придвинулась ко мне вместе со стулом, достала откуда-то носовой платок. Крепко зажав мой нос, заставила сморкаться.
— Еще! Хватит ныть! Выкладывайте свою историю с географией.
Пришлось рассказывать.
— Вы? Замужем? — Татьяна от неожиданности уронила платок. — Да как же это вас угораздило? Сколько вам лет?
— Се-семнадцать, — вытирала я слезы руками, передником и вновь поданным носовым платком.
Татьяна слушала с горящими глазами и часто перебивала:
— Да он — турок, этот ваш благоверный!
— Нет, почему же, самый настоящий русский, — заступилась я за Борю.
Татьяна зашлась хохотом:
— Вот именно, именно — русский! — колыхалось ее большое крепкое тело, — эдаких-то крепостников ни революции, ни эмиграции не исправят. — Она приставила к моей груди отманикюренный палец, — а вы наставьте ему рога! — убрала палец, отвела взгляд, — судя по всему, вы не способны. Вы из породы молчаливо страдающих. Ну и страдайте, черт с вами.
Я промолчала. Она задумалась, стала серьезной. Переложила зачем-то с места на место фетровый колпак, выбила кончиками ногтей дробь по краю стола. Посмотрела на меня, вздохнула.
— Хоть у меня и не благотворительное заведение, в ученицы я вас возьму. Платить буду как за уборку. Научитесь шить — прибавлю.
— Но… — замялась я.
— Что? — вскинула атласную бровь Татьяна и стала какая-то отчужденная.
— Во Франции ведь за учебу не полагается платить. Как я смогу брать деньги ни за что?
— То во Франции, а то у меня, — отрезала, и пропала отчужденность.
Неужели она подумала, что я чем-то недовольна?
Я стала учиться шить. Учила она хорошо, хотя не всегда все шло гладко. У нее норов был — не приведи господи. Не раз хватала она сшитое мною, трясла возле опущенного моего носа и кричала:
— Вы думаете, это шляпа? Это ночной горшок!
Красивыми белыми руками одним махом отрывала поля от тульи и швыряла обрывки в меня. Я очень боялась Татьяниных приступов ярости. Я научилась шить очень быстро.
Спустя некоторое время все заботы по мастерской лежали на мне. Татьяна платила не скупясь. Сама она возилась с клиентками, бегала за покупками, ходила смотреть новинки в большие дома мод. У нее был тонкий художественный вкус и умение «придать линию». Это никак не удавалось мне.
— Я не понимаю, Наташа, почему не получается? Вы чувствительная, артистическая натура, а ковыряетесь, простите, как Матрена. Это же так просто! Смотрите, я практически ничего не делаю.
Поворачивала к себе болванку с готовой шляпой, одним пальцем пригибала лицевую сторону полей вниз, боковую приподнимала. Даже в тупой, без лица, болванке явственно проступала кокетливая женская головка.
Ох, случалось мне на нее и обижаться, и плакала не раз украдкой, но на всю жизнь я сохранила благодарность к этой женщине. Татьяна Алексеевна вложила в руки мои долгожданное ремесло.
Постепенно я узнавала подробности Татьяниной жизни. За шитьем она любила поболтать. В нашей комнатенке с окном на север было сумрачно, мы и днем работали при электричестве. Тени исчезали, белизна Татьяниных рук светилась мраморно, особенно если они замирали в поиске «линии» над какой-нибудь темного бархата замысловатой моделью.
До замужества она жила в обыкновенной эмигрантской семье, но не с родителями (мать ее умерла), а с теткой Александрой Дмитриевной, оперной певицей. Отец Татьяны уехал в Америку, а брат его, замечательный художник Яковлев, жил в Париже.
— Думаете, Наташа, у меня была сладкая молодость? Если хотите знать, я даже для почтовых открыток одно время снималась. Сейчас покажу!
Воткнув иголку в головку шляпы, уходила и возвращалась с пачкой открыток, изображавших ее, молоденькую, в подкрашенных анилином голубых и розовых хитонах, с тщательно уложенными прическами, томным взором и букетами лилий или хризантем, прижатых к груди.
— Гадость какая, правда? — передавала она мне одну за другой открытки.
— Почему? — возмущенно протестовала я, — по-моему, очень красиво.
Она с сомнением смотрела на меня.
— Вкус у вас, Наташа… Во! — стучала наперстком по макушке болванки, — не смейте обижаться! Лучше сходите лишний раз на выставку или в Лувр. Вы никогда не бываете на выставках? За каким чертом вы живете тогда в Париже!
Собрала открытки, задумалась.
— Н-да, грандиозные планы строились когда-то. Музы… искусство… Осталось вот это на память да шляпы.
Не знаю, когда и у кого Татьяна научилась шить шляпы. Скорее всего, она была талантливой самоучкой. Где-то что-то подглядела, до всего остального дошла своим умом. И стала модельером. Но у нее иногда не хватало терпения на выделку, на то, что она называла ковырянием.
В сокровенные закоулки души Татьяна никого не пускала, до конца ее не знал никто. Кому-то она нравилась, кому-то не очень. Были у нее и завистники. Про нее разносили по Парижу пикантные сплетни. Татьяне было безразлично, что про нее говорят. Жила, как хотела, поступала, как считала нужным.
В Париже она по любви вышла замуж за Бертрана дю Плесси и уехала с ним в Варшаву, где он работал секретарем во французском посольстве. От титула, от высокомерного «дю» отмахивалась, считая приставку к фамилии грамматическим недоразумением, и не любила, когда ее называли «мадам ля виконтесс».
Бертрану дю Плесси тоже было не жарко не холодно от титула. Французы вообще, как мне кажется, легко распрощались с дворянскими привилегиями. У них не принято было носиться с высокородным происхождением, не то, что у нас, у русских. Уж на что бабушка, человек широких и либеральных взглядов, сама дворянка лишь во втором колене, и та, когда я выходила замуж за Борю, не смогла удержаться от комментария: «Тверские… фамилия старинная, знатная… Это хорошо».
В Варшаве у Татьяны родилась дочь Франсин, а по-русски — Фроська, Фросенька. Вместе с новорожденной появилась в доме и польская няня Стефа, добрейшее малограмотное существо, влюбленная в Фросеньку, как в собственное дитя, замечательная стряпуха к тому же. Няня Стефа обязалась ходить за девочкой до пяти лет и отправилась с ней в Париж, когда польский период в работе Бертрана дю Плесси завершился.
Богобоязненная католичка Стефа обожала покладистого и тихого хозяина и недолюбливала хозяйку. Она не одобряла вечно толпившихся в гостиной Татьяниных поклонников, великанов, как на подбор.
Поклонники приходили на «вечера», занимали много места, выпивали много чаю и коктейлей, вели нескончаемые разговоры.
Татьяна флиртовала со всеми по очереди, исподтишка наблюдала, как по ней страдают, и зорко приглядывала за Бертраном, чтобы он не слишком увлекался женами ее гренадеров.
Среди постоянного круга семейства дю Плесси были русские, но большинство всеже французы. Жены были одновременно и приятельницами, и клиентками — делали Татьяне рекламу.
Татьяна дю Плесси выпала из эмигрантских сфер, наполовину офранцузилась. Из русских в ее окружении остались князь Печерский, злоязычный, холеный, и добрейшая его сестра Ирина. Затем некто длинный, со странной фамилией Сом, некий Микки с лохматыми усиками, в пенсне, в вечном смокинге, с такими длинными ногами, что они не помещались под столом. Да, и еще тетка Александра Дмитриевна, Сандра, как все ее называли. Дядю-художника я никогда не видела, он в те годы путешествовал в дебрях экваториальной Африки с французской экспедицией.
