Григорий Данилевский - Сожженная Москва
— Неисчерпаемая, великая эпопея, — говорил, вспоминая двенадцатый год, Перовский, — станет на много лет и на много рассказов. И как подумаешь, голубчик Павлик, все это некогда было и жило: весь этот мир двигался, радовался, любил, наслаждался, пел, танцевал и плакал. Все эти незнакомые новому времени, но когда-то близкие нам весельчаки и печальники, счастливые и несчастные, имели свое утро, свой полдень и вечер. Теперь они, в большинстве, поглощены смертью… И нам, старым караульщикам, отрадно заглянуть в эту ночь и помянуть добрым словом почивших под ее завесой… Дорогие, далекие покойники.
Но не всех былых приятелей одинаково поминал в душе Перовскпй. Никому незримая и неведомая, глубокая сердечная рана жгла его и сушила вечною, несмолкаемою болью. Эту рану и эти страдания знали только немногие, ближайшие его друзья, в том числе старый его сослуживец, «певец в стане русских воинов» — Жуковский. Последний посвятил когда-то Василию Алексеевичу Перовскому трогательное послание:
Я вижу — молодость твояВ прекрасном цвете умирает,И страсть, убийца бытия,Тебя безмолвно убивает…
Я часто на лице твоем Ловлю души твоей движенья; Болезнь любви — без утоленья — Изображается па нем.
Перовский часто вспоминал ту, которую он полюбил в лучшие жизненные годы и которая, из-за любви к нему, погибла. Укоры совести он нередко срывал на крутом, а подчас и жестоком исполнении долга; был беспощаден к измене и расстреливал предателей так же спокойно, как когда-то его самого хотел расстрелять Даву. Двадцать восьмого июля 1853 года после неимоверных усилий была взята штурмом кокандская крепость Акмечеть, названная впоследствии фортом «Перовский». Путь в Туркестан, Хиву, Бухару и позже к Мерву был проложен. Однажды вечером Павел Тропинин, в кибитке главнокомандующего, перед этою крепостью, сказал своему крестному, что в минувшую зиму, едучи на курьерских, по его вызову, оренбургскою степью, он едва не замерз и спасся от смерти только благодаря сибирскому оленьему тулупу и русским валенкам.
— Валенкам? — спросил Перовский. — Дело знакомое… И меня в двенадцатом году также спасли валенки… И представь мою радость — товарищ по плену, великодушно ссудивший меня этою обувью, жив и здравствует доныне.
— Кто же это? — спросил Павлик.
— Бывший крепостной одной графини. Он тогда ранее меня бежал из плена и прямо на Волгу, в плавни; назвался другим именем, остался там и торгует рыбой в Самаре.
— В Самаре? Вот бы повидать, как поеду назад.
— Что же, отыщи его. Имя ему Семен Никодимыч. Год назад он узнал о моем назначении в Оренбург и являлся с предложением подряда. Седая бородища — по пояс; женат, имеет внуков, стал раскольником, начетчик и усердный богомолец; но подчас тот же, каким я его знал, живой, подвижной Сенька Кудиныч и даже не забыл одной своей песни про сову, которою потешал измученных французами пленных. Он тогда был сосватан и, с горя, смело-отчаянно бежал к невесте.
— Сосватан? — спросил, залившись румянцем и меняясь в лице, Павлик. — Да, а что? разве?..
Павлик собрался с духом. Заикаясь, он объявил графу, что и он жених, и просил у него благословения и отпуска. Перовский откинулся на спинку складного стула, на котором сидел, и долго, ласково смотрел на юношу.
— Что же, Павлуша, с богом! — проговорил он. — Хотя я остался всю жизнь холостым — понимаю тебя… с богом! завтра же можешь ехать, А благословение я тебе дам особое!
Он обнял крестника.
— Ты не помнишь, разумеется, своей бабки, Ксении Валерьяновны? сказал он.
— Она умерла, когда мой отец еще не был женат, — ответил Павлуша.
— Была еще у тебя прабабка, княгиня Шелешпанская; все боялась грозы, а умерла мирно, незаметно уснув в кресле, за пасьянсом, в своей деревне, когда наши входили в Париж.
— О ней что-то рассказывали.
— Ну да… а слышал ты, что у нее была еще другая, незамужняя внучка… красавица Аврора? Знаешь ли, твой отец был похож на нее, и ты ее слегка напоминаешь.
— Что-то, помнится, говорили и о ней, — ответил Павлуша, кажется, она была в партизанах… и чем-то отличилась…
«Кажется! — подумал со вздохом Перовский. — Вот они, наши предания и наша история…»
— Иди же, голубчик, с богом! — произнес он. — Готовься, уедешь, а я кое-что тебе поищу…
Отпустив крестника, Перовский наглухо запахнул полы своей кибитки, зажег свечу, достал из чемодана небольшую, окованную серебром походную шкатулку, раскрыл ее и задумался. В отдельном, потайном ящичке шкатулки, между особенно дорогими для него вещами, было несколько засохших цветков сирени, пожелтевших писем, в бумажке — прядь черных женских волос, образок в серебре и оброненный на последнем свидании платок Авроры. Перовскому как живая вспомнилась Аврора, Москва, дом и сад у Патриарших прудов и последняя встреча с невестой. Он долго сидел над раскрытою шкатулкой, роняя на эти цветы, волосы и письма горячие и искренние слезы. «Владычица моя, владычица!» — шептал он, покрывая поцелуями бренные остатки дорогой старины. Взяв образок, он запер шкатулку и, оправясь, вышел из кибитки. Павлик, дремля на циновке, полулежал у входа.
— Ты еще здесь? — сказал, увидя его, Перовский, — Пойдем, прогуляемся.
Они миновали охранный пикет и мимо лагеря, вдоль серых, глиняных стен только что разгромленной крепости, направились по плоскому берегу Сырдарьи. Душный, знойный вечер тяжело висел над пустынною равниной. В сумерках кое-где желтели наметы бродячего песку. Вокруг зеленоватых, отражавших звезды, горько-соленых луж, как воспаленные глазные веки, краснели болотные лишаи, тощий камыш и полынь. Высоко в воздухе что-то шуршало и двигалось. То, шелестя сухими крыльями, неслись на жалкие остатки трав и камышей бесчисленные, прожорливые полчища саранчи. Перовскому припомнилось нашествие Наполеона.
— Вот тебе мое благословение, — сказал он, надевая на шею крестника образок покрова божьей матери, — я этому образу усердно когда-то молился в походе… молись и ты.
Перовский и Павел Тропинин прошли еще несколько шагов. Целый мир мучительных и сладких воспоминаний наполнял мысли Василия Алексеевича.
— Ты счастлив, ты спешишь к невесте, — сказал Перовский, снова остановись и слушая над головою пролет шуршавших крыльями воздушных армий, — я мне, по поводу твоего счастья, припомнилось одно сердечное горе; некоторых из прикосновенных к нему лиц давно уже нет на свете, но мне эта история особенно памятна и близка…
И Перовский, бродя по песку, не называя имен, рассказал крестнику повесть любви своей и Авроры.
1885
Примечания
1
т. е. свитским
2
«Князь Каламбур»
3
Аврора
4
Дорогая
5
До белизны снега
6
В три локона
7
Светло-розового цвета.
8
Цвета майского жука.
9
Этот подвижной образ неподвижной вечности.
10
«гусаров смерти».
11
«Небо для тебя, земля — моя».
12
Игра в почту.
13
Глупец (от лат. slultus).
14
«Нет места для для нас обоих в Европе; рано или поздно, один из нас должен будет удалиться!»
15
«Да здравствуют военные, которые обещают нам отступления во время войны и парады во время мира!»
16
«Враги быстро близятся; прощай, Смоленск и Россия… Барклай постоянно уклоняется от сражений!»
17
«Общество желало его назначения; я его назначил… что до меня, я в этом умываю руки».
18
«Государь, ты ищешь правосудия!»
19
«Юный трубадур» (франц.).
20
«Если верно, что быть счастливым…» (франц.).
21
«Мы отступаем, чтобы лучше броситься!»
22
Бабушка (франц.).
23
Мой дорогой (франц.).
24
«Судьба — отъявленная куртизанка…» (франц.).
25
он указал на сердито молчавшего Себастьяни
26
Кто идет?
27
«Бомба, которая меня убьет, еще не отлита».
28
«C'est а та belle, c'est pour Paris!»
