Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
«Как я решусь на такое, — Орито передергивает, — и буду жить после этого?»
Когда она поворачивает у следующего угла, Голый пик уже не розовый, а серый.
Она размышляет о двенадцати женщинах в этом доме, которые это выдержали.
Она думает о предыдущей самой новой сестре, которая повесилась.
— Венера, — однажды сказал Орито ее отец, — движется по часовой стрелке. Все другие планеты, ее братья и сестры, вращаются вокруг Солнца против часовой стрелки…
…но воспоминания об отце улетучиваются под насмешливыми «если».
Умегае, Хашихиме и Кагеро надвигаются шаркающей стеной подбитых кимоно.
«Если бы Эномото никогда не видел меня или не выбрал меня в свою коллекцию…»
Орито слышит доносящиеся с кухни рубящие удары ножей: «чоп — чоп — чоп».
«Если б моя мачеха обладала тем сочувствием, которое когда‑то притворно выказывала…»
Орито прижимается к деревянной ширме, чтобы пропустить их.
«Если бы Эномото не гарантировал выплату займов отца ростовщикам…»
— Некоторые из нас очень хорошо воспитаны, — фыркает Кагеро, — и думают, что рис растет на деревьях.
«Если бы Якоб де Зут знал, что я добралась до Сухопутных ворот Дэдзимы в мой последний день…»
Три женщины проходят мимо: залатанные одежды шуршат по деревянным планкам.
Гусиный клин летит в небесах, кричит лесная обезьянка.
«Лучше быть дэдзимской женой, — думает Орито, — под защитой чужеземных денег…»
Горная птица на старой сосне выводит сложные трели.
«…чем то, что должно случиться в неделю Дарения, если я не сбегу».
Ручей, забранный в каменные берега, протекает по внутреннему двору под поднятым полом Дома, питая бассейн. Орито прижимается к деревянной ширме.
— Она полагает, — говорит Хашихиме, — что волшебное облако унесет ее отсюда…
Звезды прорастают у берегов Небесной Реки, набухают и распускаются.
«Европейцы, — вспоминает Орито, — называют ее Млечный Путь». Ее мягко говорящий отец вновь с ней: Это Умихеби — морская змея, тут Токеи — часы, там Ите — лучник… — Она ощущает его теплый запах, — а выше — Раншинбан, компас…»
Засов внутренних ворот шумно сдвигается: «Открыто!»
Каждая сестра слышит. Каждая сестра думает: «Учитель Сузаку».
Все сестры собираются в Длинном зале, одетые в самые лучшие одежды, за исключением Садае и Асагао, которые все еще готовят ужин, и Орито, у которой есть только одно рабочее кимоно, в котором ее похитили, теплая подбитая накидка хаката и пара головных платков. Даже у сестры низшего ранга Яиои есть на выбор два-три кимоно приличного качества — по одному за каждого рожденного ребенка — и простые ожерелья, и бамбуковые расчески. Старшие сестры, вроде Хацуне и Хашихиме, накопили за много лет гардеробы, какими могут похвастаться жены торговцев высокого ранга.
Ее жажда «Утешения» сейчас отзывается гулкими ударами молота в голове, но Орито должна ждать дольше всех: одна за другой, строго по ранжиру, сестры вызываются в Квадратную комнату, где Сузаку принимает их и дает им свои зелья. Сузаку проводит две-три минуты с каждым пациентом; для некоторых сестер проглотить лекарство и выслушать учителя — событие, по значимости уступающее только получению новогоднего письма. Первой после ее консультации возвращается сестра Хацуне с новостью, что лихорадка у аколита Джирицу усиливается, и учитель Сузаку сомневается, что тот проживет эту ночь.
Большинство сестер выражают изумление и уныние.
— Наши учителя и аколиты, — недоумевает Хацуне, — так редко болеют…
Орито задается вопросом, какие травы следовало бы ему прописать, прежде чем думает: «Это никак меня не касается».
Женщины обмениваются воспоминаниями о Джирицу, говоря о нем в прошлом времени.
Быстрее, чем ожидалось, Яиои трогает ее за плечо:
— Твоя очередь.
— Как себя чувствует самая новая сестра этим вечером? — учитель Сузаку выглядит так, будто в любой момент готов рассмеяться, но никогда не делает этого. Эффект зловещий. Настоятельница Изу сидит в одном углу, аколит — в другом.
Орито отвечает, как всегда: «Живая, как видите».
— Мы не знакомы, — Сузаку указывает на молодого человека, — с аколитом Чуаи?
Кагеро и злые на язык сестры прозвали Чуаи Раздутой Жабой.
— Конечно, нет, — Орито не смотрит на аколита.
Сузаку щелкает языком.
— Первый снег не иссушил наше тело?
«Не проси «Утешения». — Она говорит: «Нет». — Как же ему хочется, чтобы ты попросила».
— Значит, у нас нет никаких жалоб? Ни болей, ни кровотечений?
Ей кажется, что мир для него — одна, устроенная им, отменная шутка.
— Нет.
— Запор? Понос? Геморрой? Молочница? Мигрень?
— Сейчас я страдаю, — не может сдержаться Орито, — от лишения свободы.
Сузаку улыбается аколиту Чуаи и настоятельнице.
— Наши связи с миром внизу вяжут нас, как канаты. Разрежь их — и будешь так же счастлива, как дорогие сестры.
— Моих «дорогих сестер» вытащили из борделей и ярмарочных шоу уродцев, и, возможно, им здесь лучше. Я потеряла большее, а Эномото… — настоятельница Изу и аколит Чуаи вздрагивают от упоминания с таким яростным презрением имени настоятеля, — так и не встретился со мной с того времени, когда купил меня. И хватит… — Орито едва сдерживается, чтобы не наставить на него палец, как делают разгневанные голландцы, — потчевать меня вашими банальностями о судьбе и божественном балансе. Просто дайте мне мое «Утешение». Пожалуйста. Женщины хотят ужинать.
— Вряд ли подобает самой новой сестре, — начинает настоятельница, — обращаться…
Сузаку останавливает ее вежливым поднятием руки:
— Давайте выкажем ей небольшое снисхождение, настоятельница, даже если она этого недостойна. Упрямство чаще всего укрощается добротой, — монах наливает мутную жидкость в каменную чашку размером с наперсток.
«Видишь, как медленно он делает, — думает она, — чтобы усилить твою жажду».
Орито останавливает руку, схватившую чашку с протянутого ей подноса.
Отворачивается, чтобы рукав скрыл от всех вульгарный процесс питья.
— Как только тебя одарят, — обещает Сузаку, — у тебя сразу возникнет чувство, что твое место здесь.
«Никогда, — думает Орито, — никогда». Язык впитывает маслянистую жидкость…
…и кровь ускоряет бег, артерии расширяются, и блаженство разливается по ее суставам.
— Богиня не выбирала тебя, — говорит настоятельница Изу. — Ты выбрала Богиню.
Теплые снежинки планируют на кожу Орито, тают, что‑то шепча.
Каждый вечер докторская дочь хочет спросить Сузаку о составе «Утешения». Каждый вечер сдерживается. «Вопрос, — знает она, — вызовет разговор, а разговор — шаг к согласию со случившимся».
— Что хорошо для тела, — говорит Сузаку рту Орито, — то хорошо для души.
Ужин — это праздник в сравнении с завтраком. После краткого благодарения экономка Сацуки и сестры едят соевый творог, обвалянный в кунжутных семечках и обжаренный в масле с чесноком, маринованные баклажаны, сардины и белый рис. Даже самые надменные монахини вспоминают о своем бедняцком прошлом, когда могли только мечтать о такой еде, и наслаждаются каждым кусочком. Настоятельница ушла с учителем Сузаку на ужин к учителю Генму, поэтому настроение в Длинном зале спокойное и умиротворенное. Когда все съедено, а посуда и палочки вымыты, сестры курят трубки за столом, делятся историями, играют в маджонг, перечитывают — или просят кого‑нибудь перечитать — новогодние письма и слушают, как Хацуне играет на кото. Действие «Утешения» немного ослабевает с каждым вечером, замечает Орито. Она уходит, как всегда, не попрощавшись. «Подождем, пока ее одарят, — чувствует она мысли женщин. — Подождем, пока ее живот станет большим, как скала, и тогда ей понадобимся мы, чтобы помочь скрести, приносить и таскать».
Вернувшись в келью, Орито находит разожженный очаг. Яиои.
Неприязнь Умегае и враждебность Кагеро побуждают ее отвергнуть Дом.
«Но доброта Яиои, — боится она, — примирит ее со здешней жизнью…»
…и приблизит тот день, когда храм Ширануи станет ее домом.
«Кто знает, — гадает она, — а вдруг Яиои всего лишь выполняет приказ Генму?»
Орито, в смятении и дрожа от ледяного воздуха, обтирается куском материи.
Она ложится на бок под одеяла, глядя на огненный сад.
Ветки хурмы провисают от спелых фруктов. Они светятся в сумерках.
Ресница в небе вырастает в цаплю; неуклюжая птица опускается…
У нее зеленые глаза и красное оперение; Орито боится ее неловкого клюва.
Цапля говорит, конечно же, на голландском: «Ты прекрасна».
Орито не желает поощрять цаплю, не желает и прогонять.
Она — во дворе Дома сестер: слышит, как стонет Яиои. Сухие листья летят, как летучие мыши; летучие мыши летят, как сухие листья.
