Идрис Базоркин - Из тьмы веков
— Поговори с дочерью, — бросил он ей через плечо.
Дочь у него была единственная. И сейчас ему и радостно было за нее и страшно. Что из этого получится, кто знает?.. Пробурчав что-то, Батази кинулась в комнату Зору.
— Мне за тебя умереть! — обняла она за плечи дочь, которая встала при ее появлении. — Уже! Уже попросили тебя у отца! Все трое говорили. А начальник так уж тебя хвалил! И просит, чтоб при нем дали ответ. Отец вышел. Волнуется. Ждет, что ты скажешь…
Зору усмехнулась.
— А если я не пойду? Что будет? — спросила она, кажется, впервые со времени их скандала взглянув на мать в упор. Батази растерянно развела руками.
— Я думаю, отец тогда волен поступить так, как он посчитает нужным… Он ведь отец! — Батази снова развела руками… Ей уже надоедал этот никчемный разговор со строптивой девчонкой. Но она сдерживала себя. — Послушай. Если ты думаешь о другом, тогда я тебе скажу, что ты не должна о нем думать. За него хотят выдать сестру Наси. Красивая, богатая… Он будет жить с нею, вздохнет, избавится от нужды. И другое: если мы сегодня просто так, без причины, откажем Чаборзу, у которого нет недостатков в поведении, у которого честные и знатные родители и богатство, люди не поймут… Так это или нет, я уже и сама не знаю, но скажут, что ты нечестная… что испугалась замужества…
Эти слова, как плеть неука[90], хлестнули Зору. Она с презрением посмотрела на мать. Ей ничего сейчас не хотелось, кроме одного: показать этой язвительной и жадной женщине свое превосходство. Она знала: как только ее просватают, Батази тут же начнет заискивать перед нею, как перед невесткой Гойтемира. И ей захотелось власти над этой женщиной, так бездушно топтавшей ее сердце.
— Батази, — сказала она внятно и гордо, — матерью я не хочу называть тебя — твое материнское сердце съела твоя жадность. Запомни этот разговор: мой отец бедный человек, потому что у него никогда не было богатства и еще потому, что у него всегда была такая жена, как ты… Но я не унижу его!
— Что здесь происходит? Что еще я должен услышать? — раздался голос Пхарказа, внезапно появившегося на пороге. Зору отвернулась к окну. Батази растерянно заморгала.
— Не знаю. Вместо того чтоб самому ответить за нас, ты вот послал меня к ней… Поговори теперь… — с обидой сказала Батази. — Я уже получила свое… Послушай и ты…
— Что я должен услышать? Что? — с напускной грубостью, за которой скрывались его полная растерянность и слабость, спросил Пхарказ.
Но прежде чем Батази успела вставить слово, заговорила Зору.
— Отец, — сказала она. — Ты слушал ее всю жизнь. А меня послушай только раз. Не верь словам, которыми она меня обзывала. Это грязные слова. Я никогда не забуду их! И знай: не было у тебя грязной дочери… Из-за меня никому не придется опускать голову… Вот и все. Там ждут люди. Не думая обо мне, дай им ответ, какой тебе захочется. Это будет моей судьбой. Мать я могла просить, о чем хотела… Но она ничего не поняла… Тебя прошу об одном: будь гордым с этими людьми…
Зору отвернулась, Батази всхлипнула и выбежала из комнаты, а Пхарказ жалко потоптался, не находя, что ответить, потому что жена подготовила его к другому разговору с дочерью, потом неуверенно подошел к ней, неловко дотронулся до ее плеча и, понизив голос, чтобы никто не услышал, сказал:
— Спасибо тебе. Да будет тебе на счастье все это! Аллах, пославший их сюда, сделает это!
И он ушел, чтобы навсегда лишить радости свою единственную и любимую дочь.
Немного погодя в башне Пхарказа началось небывалое. Заскрипели двери, застучали топоры. Двор наполнился соседями. Они поздравляли Пхарказа, помогали, где и чем могли, свежевали огромного барана, которого привели от Хасана-хаджи. Причем тот наотрез отказался взять у Гойтемира деньги.
— Я обязан Чаборзу, — сказал он торжественно, — и этого барана за его невесту режу я!
Никто, конечно, не догадывался о всей глубине смысла этих слов.
На столе перед гостями стоял индюк, пиво, горячий двойной карак[91]. Затем появился и баран. А на отдельном блюде — отварная баранья голова, грудинка и курдюк.
Это блюдо — знак высокой почести — Гойтемир предложил «из уважения к аулу», с которым он породнился, не трогать и оставить местным старикам. Но хозяин воспротивился и сказал, что более почетных людей в ауле не может быть! Гости не заставили себя уговаривать.
Стражников тоже накормили, напоили, и они, сытые по горло, сидели на улице у башенной стены, всласть посасывая люльки и разговаривая.
Всем было хорошо. Каждый был занят своим, каждый знал свое место. И никому теперь не было дела до маленькой комнатки Зору.
Зору стонала, спрятав лицо в подушку. Мечта ее была убита навсегда. Все, что было в ее жизни, — это встречи с Калоем. Светлые, они остались там, на крутой скале, у старой башни. Будущее вставало черным, как ночь, и долгим, как могила.
Просидев на вершине Ольгетты до петухов, Калой уехал. «Что могло случиться? — в который раз думал он и не находил ответа. — Наверно, Зору не удалось ускользнуть от родителей».
Но как только с горы открылся вид на аул, он сразу понял: там что-то произошло.
Никогда в такое позднее время в ауле не светилось так много окон. Он пустил коня рысью. Через некоторое время он уже с уверенностью мог сказать, в чьих башнях этот свет. Не ложились у Пхарказа и его соседей. Волнение охватило Калоя. Что бы это могло означать? Плохое, или хорошее? А может быть, с Орци что-нибудь?..
Он въехал в аул. В окне Зору света не было. Под стеной их башни он увидел людей. Приостановив лошадь, Калой окликнул сидящих.
— Хабар дац[92]! Ходи дальше! — откликнулся один из стражников, и Калой понял, что это не ингуши. Он заехал к себе во двор, спрыгнул с коня и забежал в башню.
У камина сидел Орци. При виде брата он вскочил и в нерешительности остановился, опустив голову.
— Что происходит? — спросил Калой.
Орци поднял на него глаза, в которых стояли слезы.
— Да ты скажешь или нет? — вышел из терпения Калой.
— Ее отдали… — тихо ответил мальчик и отвернулся, чтобы скрыть слезы.
Если бы он сказал, что Зору умерла, что ее убили, Калой не был бы так поражен. Он потерял способность говорить, двигаться. Даже мысли остановились в его голове. Он неуверенно, как спутанный конь, дошел до нар, сел, откинулся на горку матрасов и, едва повернув во рту пересохший язык, сказал:
— Рассказывай…
Орци знал все, словно он сам присутствовал на сватовстве. Из разговоров, которые велись в доме Пхарказа и во дворе, ничто не ускользнуло от его слуха. Ночью его никто не видел. Да никто и не собирался делать тайны из того, что сватают девушку. Наоборот, все соседи только и жили этим событием. Рассказ Орци был подробным и точным.
Калой слушал его с закрытыми глазами. Весть эта, как налетевший ураган, ворвалась в его душу и исторгла из нее нечеловеческий стон. Орци вздрогнул, подался в сторону.
Калой ненавидел людей. Ненавидел Зору. Он готов был уничтожить всех. Но эту ненависть сменило чувство тоски по любимой, желание отнять ее у всех, увезти, скрыть от всего мира. Не в силах принять решение, он приказал Орци скакать к Иналуку и привезти его сюда.
— А за ним некуда скакать! — встрепенулся Орци, обрадованный тем, что наконец услышал голос брата. — Он на их дворе. Заходил за тобой, не застал и пошел к ним. Я сейчас… — И он вынесся из комнаты.
Оставшись один, Калой вскочил, заметался, как волк в капкане, рухнув на нары, ударом кулака провалил тесину и затих. Так и застал его Иналук.
— Что он, спит? — оглянулся Иналук на Орци. Но, услышав его голос, Калой встал. Всегда жизнерадостный, веселый, Иналук смотрел на него зло и отчужденно.
— Растянулся во всю длину нар, а девку, как телушку, из-под носа увели! Сколько раз говорил тебе — забирай! Добром, или силой — забирай! Так нет. Все придумывал, богатством хотел оделить Пхарказа! Вот тебя и оделили! Гойтемир, конечно, даст Пхарказу воротник вместо того, который у него вши обглодали…
Калой стоял, опешив. Он думал, что ему придется распалять друга, а тот кипел, словно это у него отняли возлюбленную.
И Калой впервые подумал о том, что, наверное, он сам виноват. Так долго тянул, мечтал с Зору, вместо того чтобы поступать решительно, по-мужски.
Они сели на нары, Орци — у очага.
Долго продолжался их безрадостный разговор. Калой порывался напасть на Пхарказа и его гостей сейчас. Но Иналук, который был старше и рассудительнее, решил иначе.
— Сейчас напасть, — сказал он, — это лишиться всего, устроить резню. Неизвестно, кто будет убит, кто останется. В свалку будут втянуты Гойтемировы, род Пхарказа, Хасана-хаджи, кое-кто из соседей да помощник пристава со своими стражниками. Это значит — поднять против себя весь свет! Тут, если даже удалось бы победить всех, забрать ее и скрыться, всем нашим, кто останется в ауле, хватит вражды до конца дней и дальше… А вот когда все уляжется, все успокоятся и ее родичи поверят, что и ты спокоен, можно будет без всякого риска выкрасть ее — и конец. Вы уедете лет на десять в Россию. Будете там жить и работать, не подавая голоса. А когда-нибудь потом удастся замириться с Чаборзом, потому что вражда останется только с ним. Думаю, от девяти десятков коров он не откажется… Ради мира род Эги соберет эту плату за похищение невесты.
