Том 1. Атланты. Золотые кони. Вильгельм Завоеватель - Жорж Бордонов
Пришедший поспешил повиноваться. Он единственный обладал правом, которое не мог бы и вообразить себе простой смертный: беспокоить императора, если это представлялось необходимым, в любое время дня или ночи, и неплохо использовал свое положение. Между тем то, что он должен был сообщить императору сегодня, беспокоило его; он склонился так, что его лицо, цветом напоминающее пергамент и усыпанное веснушками, едва не касалось узловатых коленей. Лысый, безбровый, он был похож на хищную птицу со своим крючковатым носом, бледными тонкими губами и тусклыми глазами, от которых, словно ручейки застывшей лавы от кратера, разбегались тонкие морщины.
— Говори, ты ведь за этим явился. Что случилось?
Это был лучший и искуснейший из тайных осведомителей императора, обязанный ему всем и доставлявший всегда самые верные сведения. Он не требовал для себя ничего, лишь наслаждался самой неуловимой для неопытного глаза ролью секретного агента. Нод выбрал человека, достойного той вершины пирамиды священнослужителей, на которую он его возвел в награду за таланты и старания. Это положило конец бесконечной, изнуряющей вражде между верховными жрецами и императором, Жрецы в Посейдонисе еще внушали суеверный трепет, к их мнению прислушивались, и император мог спокойно править, удерживая в руках все нити.
— Ну так что, мой любезный Энох? — спросил он, стараясь ободрить собеседника, но его темные глаза, глядевшие неприветливо, задержались на запыленном лице визитера.
— …Девы из храма Посейдона предвещают странные вещи. Они говорят, что разгневанные боги готовят нам кару.
— Они сошли с ума! Если они не перестанут, я найду способ их унять.
— Увы, великий, это не в твоей власти, ибо они посвятили себя Посейдону, нашему божественному отцу. Наши грехи искупаются их постами, умерщвлением плоти и молитвами.
— А твоими, старый плут? Это все?
— Нет, господин…
— Говори, не бойся. Какой-нибудь мятеж, тлеющий под пеплом? Или заговор против меня?
— Нет, господин. Еще одно пророчество, косвенно оно касается и тебя.
Нод расхохотался раскатисто и громко. Это был не тот радостный смех, которым смеются довольные жизнью люди, и даже не вызывающе презрительный хохот, это был скорее невыносимо тягостный крик, крик веселой ярости, обнаживший ряд жестоких волчьих зубов. Он резко выпрямился и с силой встряхнул костлявое плечо старика:
— Только не меня! Не твоего императора! Прибереги свои глупые шутки для кого-нибудь другого!
— Умоляю, господин, выслушай меня!
— Я ненавижу пророчества, этот темный язык прорицательниц из гротов и сумасшедших астрологов. Следить за судьбой не в нашей власти, старый дурак, к счастью, не в нашей! Звезды молчат. Мы стоим на Земле. Почему же, спросишь ты, я не знаю, а смеюсь. Я люблю реальное, прочное, осязаемое, настоящее и живое. Непонятное, то, что страшит меня, я сокрушаю или, если не в силах побороть, избегаю — ты прекрасно это знаешь!
— Да, господин. Речь идет о твоем сыне, достопочтимом принце Доримасе, во всем достойном твоего величия.
— О Доримасе?
— Дело весьма серьезное.
— Я отправил его с миссией за ливийские земли к пеласгам… С особым поручением, во главе разведывательной флотилии… Кто мог, кто посмел помешать мне, я тебя спрашиваю? Правда, я отправил его с мирными намерениями, я бы даже сказал, отдохнуть и развлечься. Но это поручение дает ему возможность повидать мир, поучиться искусству править — будущему ремеслу императора — и пополнить свои познания в науках. Я вырвал его из лап наших риторов, пока они не сделали из него болвана, а стараться им оставалось недолго.
— Самая почитаемая из Священных Дев, та, на которую Верховное Божество нисходит прежде всего, та, что пользуется Его возвышенной любовью, утверждает, что принц Доримас на пути в Посейдонис… Ей было открыто, что он сейчас в море, в одиночестве и печали, пронзающей всю его душу.
— Это что еще за нелепые россказни?
— Еще она говорит, что принц идет к Атлантиде на всех веслах и что это непредвиденное возвращение принесет большие перемены.
— Никогда мой сын не посмеет нарушить данного мне слова и никогда не решит вернуться раньше назначенного мною срока, а только выполнив возложенную на него миссию.
— Кто, кроме Вседержителя, знает это, господин?
— Довольно! Если Он и существует, думаю, что у него найдутся более серьезные заботы. Ведь, согласись, Он просто забавляется, нашептывая всякие сказки на ушко нашим Девам, которые, кстати, сгорают от нетерпения распроститься со своей девственностью. Ну, согласись же.
— Ваше величество, вы меня недооцениваете. Небеса столь же близки мне, сколько и грешная земля, а может быть, и более.
— О, лжец! Ты как птица, скачущая по ветвям дерева и собирающая там себе корм, а потом поднимающаяся к заоблачным высотам, но с набитым внизу брюхом.
— Ты, господин, стало быть, не веришь в Верховное Божество, подателя всякой жизни? Стало быть, мой владыка не верит ни во что?
— В себя верю! Да, да, в себя! Судьбы не существует на самом деле, ибо я ее создаю и леплю. Все эти дома, корабли я могу уничтожить одним кивком головы. Могу вычеркнуть из книги живых этих матросов, которые швартуются там и бегут по девкам. Могу разрушить этот дворец и снова возвести его в другом месте, даже на вершине наших гор, если мне придет это в голову. Могу покорить всю землю и подчинить себе все народы. Могу венчать рабов на царство и превращать королей в рабов. Я здесь господин. Где же твое Верховное Божество? Что оно делает? Отвечай! Мои руки покрыты кровью моих менее удачливых соперников, и тем не менее они чисты и незапятнанны! Их орошают слезы вдов и сирот, но они, однако, совершенно сухи! Меня не мучит ни совесть, говорю я тебе, ни страх, ни возвышенные мечтания. Я мог бы даже, если бы меня посетила такая фантазия, разогнать всю эту свору, которая убаюкивает людей несбыточными надеждами, своими маскарадами лишает мужчин мужества, искажает истину и иногда заставляет отступать даже меня, императора!
Энох подавил на своем лице гримасу, которую непосвященный вряд ли мог бы истолковать как улыбку. Он привык к этим всплескам красноречия, когда Нод, влекомый своим гением (которого в нем нельзя было не признать), ослаблял поводья, сдерживающие обычно его мрачное воображение, и давал ему волю. Он знал, какие чувства на самом деле питает к нему великий жрец, и был уверен в его умении молчать. Между ними иногда случались подобные сцены. Они были единственными знаками дружбы, которые Нод мог себе позволить выказать простому смертному.
— Не бойся, — добавил Нод, приходя в себя. — Я слишком тебя люблю, чтобы причинить тебе хотя бы малейшую неприятность.
— Тем более что «эта свора» готова признать
