Золотой век - Евгений Игоревич Токтаев
После взаимных приветствий они вошли во дворец. С колесницы на пир. Послы едва успели сменить дорожное платье на более подобающее, как их уже усадили за стол, поднесли вина. Гасс воспринял это, как должное, поднял чашу, восславил богов и хозяев, выпил до дна, безо всякого стеснения подцепил кусок жареной баранины и отправил в рот.
Хастияр ощутил неловкость. Люди веселятся, а он приехал за тем, чтобы прибавить им забот, которые ко всему ещё и запросто закончатся чьими-то слезами.
Пировали, впрочем, недолго. Заинтригованный приездом послов Алаксанду быстро нашёл повод удалиться вместе с ними с пира.
Едва посланники оказались наедине с приамом, Хастияр сразу перешёл к делу. Он достал глиняную табличку и начал читать письмо великого царя хеттов:
— Так говорит лабарна Муваталли, Солнце, герой, сын Мурсили Великого, героя, внук лабарны Суппилулиумы Великого, героя!
Далее, как принято было в Хаттусе, шли слова, что у лабарны Муваталли всё хорошо. Только вот подвластный хатти подлый правитель страны Амурру изменил присяге и переметнулся к мицрим[7]. А поскольку нарушил он договор и клятву верности Хаттусе, свидетелями которой была тысяча богов, следовало примерно наказать клятвопреступника. Изменнику объявлялась война, а так как теперь он стал подданным царя Чёрной Земли, то и тому тоже.
В дальнейшей части письма упоминался договор, ранее заключённый самим Алаксанду с великим лабарной. По нему троянский правитель обязан был предоставлять помощь лабарне в случае большой войны. Договор сей был выбит на серебряной табличке и хранился в храме Апаллиуны.
— Истинно так, — кивнул Алаксанду и процитировал по памяти, — если Ашшур или Мицри или Бабили объявят войну моему величеству, правитель Вилусы обязуется предоставить и колесницы, и лучников, и пехоту.
Хастияр не удивился тому, что приам помнит договор наизусть. Правитель, союзной страны обязан был три раза в год в дни праздников зачитывать текст договора перед народом.
— Да, таков приказ лабарны Муваталли, — важно подтвердил Хастияр, — Вилусе надлежит выделить воинов для похода в Амурру. Они войдут в состав объединённого войска Хатти. дабы положить конец…
Он не договорил. Поймал себя на мысли, что речь произносит будто правитель перед писцами. Для потомков свои славные деяния описывает.
«Проще надо быть, сын. С каждым человеком следует говорить на понятном ему языке».
Хастияр опустил табличку и закончил несколько иным тоном:
— В общем, пора прекращать это дело, происки мицрим надоели всем.
Алаксанду некоторое время молчал, обдумывая сказанное. Он изменился лицом, посерьёзнел, от утреннего веселья и следа не осталось. Наконец, спросил:
— Прости меня, достойнейший, мы далековато живём от страны Амурру и уж тем более от Чёрной Земли. Чем они вам так досадили?
«Вам». Ишь ты. Союзник, клятву давший, а всё же не «нам». Впрочем, подобного Хастияр ожидал. И отец наставлял: «Он попробует найти себе оправдание, чтобы избежать этой войны».
— Который год уже война тянется, ещё при деде нашего великого лабарны всё началось. В Чёрной Земле тогда правил Амун-Хатпи, коего они сами ныне зовут Безумцем. На редкость скверный был царь.
— У царей Чёрной Земли принято на сёстрах женится, — сказал Алаксанду.
— Вот именно, — кивнул Хастияр, — богопротивный обычай. Да и вообще, немудрено повредиться рассудком, когда даже боги их все со звериными головами.
— О богах их я наслышан, — кивнул Алаксанду, — да и про этого, как его, Амун…
— Амун-Хатпи, — подсказал Хастияр, — он себя ещё Эхнеитаном звал.
— Да. Кое-что слышал о нём. Немного, правда.
«Немного», ха! Наслышан он. И про обычаи, и про отношения с Хаттусой. Нет, не такой Вилуса медвежий угол, как пытается представить хитрый приам.
В другой раз Хастияр бы порадовался благодарному слушателю, который, вот радость-то, «слышал лишь немного», но наставления отца своего он хорошо помнил, а потому речь повёл, взвешивая каждое своё слово:
— Рассказывают, что Амун-Хатпи поведения был странного и на лицо нехорош. Как на престол взошёл, то первым делом сверг отеческих богов, разорил храмы и преследовал жрецов. Чем явно навлёк на себя и на свою страну гнев богов. Сначала женился он на двоюродной сестре, а потом и на дочери родной. Ну, не трудно догадаться, что с наследниками после такого дела у него не сложилось. Тогда мицрим из Яхмада[8] ушли, сами ушли, нам страну и отдали. А потом, когда он умер, из законных наследников осталась его дочь-жена. Вот эта самая царица Чёрной Земли просила лабарну Суппилулиуму Великого, чтобы он женил на ней своего сына. Сама просила, письма в Хаттусу присылала. А когда лабарна отправил к мицрим сына, эти подлые ублюдки царевича предательски убили! Мы начали войну и победили. Но от мицрим пришёл к нам мор, много людей умерло, даже сам лабарна и наследник его.
— Да, в те времена мор и до нас доходил, много людей умерло, — мрачно кивнул Алаксанду и спросил. — выходит, что хетты никакого зла «черноногим» не делали?
Вот оно. Вон что он хочет явно услышать. Не юлит, пытаясь от присяги уклониться, а хочет убедиться, что война предстоит праведная.
Хетты считали, что несправедливое причинение зла другому человеку возмущает основы мироздания и неминуемо обрушит на голову преступника гнев богов, о чём их даже специально просить не надо. Цари, свергая предшественников, всякий раз прилагали немало усилий на то, чтобы в глазах подданных и, что ещё важнее, богов, это деяние выглядело справедливым возмездием, но не корыстным властолюбивым злоумышлением.
«Это он причинил мне обиду».
«Он первый начал враждовать со мной».
«Он сам виноват».
«А я не виноват, я только защищался».
Когда же переворот заканчивался успешно, у захватившего Престол Льва заговорщика появлялся ещё один весомый аргумент в пользу своей невиновности:
«Если бы я был не прав, разве боги позволили бы мне совершить это деяние?»
Вся жизнь хеттов была пропитана верой в то, что насилие должно быть справедливым, иначе неотвратимо возмездие.
— Конечно, никакого зла наши люди им не делали, — торжественно заявил посол, — а сейчас мицрим причиняют нам зло — устраивают в Амурру и Яхмаде заговоры, перекупают наших подданных. Сам Тешшуб-Тархон, Бог Грозы дал хатти эту землю и все люди её вознесли за то ему хвалу, потому как двести лет хранят память о бесчинствах мицрим. Не осталось там дома, что не ограбил бы проклятый Манабхарра[9].
— Яхмад наш, — сказал молчавший до сих пор Гасс, — потому мы идём воевать с Крокодилом.
Алаксанду кивнул.
— Что ж, да будет так. Да исполнится сказанное в нашем договоре.
Хастияр
