Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 - Нелли Шульман

– Иначе его светлость сразу понял бы, что дело неладно, – напомнил себе Эйтингон, – они, наверняка, имеют при себе рацию для связи с Лондоном. Нельзя рисковать Стэнли, время для его переезда в СССР пока не пришло… – Наум Исаакович надеялся, что самолет отыщут и уничтожат:

– Таким образом, мы отрежем им пути отступления, – сказал он Саше за обедом, намазывая икру на свежий калач, – а дальше в дело вступит подразделение быстрого реагирования, дорогой Скорпион… – услышав новую кличку, студент Гуревич, смешливо, отозвался:

– Это мне больше нравится, чем быть Александром Яковлевичем, товарищ Котов. Но вряд ли я после окончания училища вернусь к настоящей фамилии… – Эйтингон потрепал его по крепкому плечу:

– Что делать, милый, такая у нас стезя. Что касается твоего желания поехать на заставу, то оно похвально, однако вряд ли это получится… – Саша понимал, что его ждет дальнейшая учеба в Москве:

– Среди работников Комитета мало молодежи, свободно говорящей даже на одном языке, а я знаю четыре… – в последний год, следя за успехами кубинских коммунистов, Саша не мог не взяться за испанский язык. Поболтав с ним, товарищ Котов одобрительно заметил:

– Неплохо, весьма неплохо. Молодец, что не забросил занятий, даже здесь… – Саша рассмеялся:

– В суворовском училище все считают, что меня на полгода перевели в Москву. Что касается Политехнического института, то после окончания операции меня уберут из списков, словно я там никогда и не учился… – Эйтингон десять лет назад прочитал грязный пасквиль, как выражался покойный Берия о романе Оруэлла:

– В книге тоже так делали, – вспомнил Наум Исаакович, – кто владеет прошлым, тот владеет будущим. Комсомолец Гуревич не существует, он никогда не существовал. Туристов, студентов, ждет загадочная гибель. Все займутся поисками группы, а мы тихо сделаем свое дело, и привезем его светлость, с Ягненком и Волковым, в Москву… – Валленберга пока оставляли в живых:

– Он может пригодиться, – сказал Эйтингон Шелепину, – такими людьми не разбрасываются. Он не старик, и, кажется, не выжил из ума… – по соображениям безопасности Саломея не посылала отчетов из камеры БУРа, однако выступала на завтрашнем совещании:

– О том, что она привечала Валленберга, она ничего не скажет, – хмыкнул Эйтингон, – понятно, что швед клюнул на ее прелести… – Саша налил им кофе:

– Фильм отличный, товарищ Котов, однако «Оскара» ему не дадут. Академия предпочтет веселую, развлекательную ленту… – юноша помолчал:

– Товарищ Котов, я у вас никогда не спрашивал… – Саша помялся, – вы знали моего дедушку… – Свердловск пестрил черно-красными афишами второго фильма дилогии о Горском. Саша каждый день слышал о сходстве с героем революции и гражданской войны:

– Ты только блондин, – говорили его соученицы, – а так вы одно лицо с актером… – Саша видел прижизненные фото деда:

– Артист подобран отлично, – подумал он, – действительно очень похож. И он не снимался в ролях всяких колхозников… – Горского играл молодой актер, выпускник театрального училища. Эйтингон стряхнул пепел в тропическую раковину. Он не собирался лгать мальчику:

– Но о Кукушке ему ничего знать не надо. Впрочем, я скажу правду. Если не считать митингов, я видел Горского два раза в жизни. Я приносил документы в «Метрополь», где он жил, между поездками на фронт, и относил их в Кремль… – он так и сделал, добавив:

– Я тогда был чуть старше тебя, мой милый. Горский для меня… – он показал рукой, – обитал где-то наверху, как Владимир Ильич. Мы смотрели на них, как на недостижимый идеал героев революции… – Саша повертел изящную чашку:

– Хотел бы я попасть в те времена, – горячо сказал юноша, – сейчас не с кем воевать, товарищ Котов. На Кубе победила революция, остались только шпионские миссии, вроде этой… – он поморщился:

– Вы были в Испании, потом сражались с фашизмом… – Эйтингон откинулся на спинку покойного кресла:

– Уверяю тебя, борьба далеко не закончена. Нас ждут сражения в Азии, Африке, Латинской Америке. Не зря ты учишь испанский язык, Эль Алакран… – Саша покраснел:

– В Свердловске хороший студенческий клуб, товарищ Котов. Я не только испанским занимался, но еще и музыкой. То есть, я умел играть на фортепьяно, но здесь были курсы гитары… – Саша указал на дешевый инструмент:

– Я даже разучил песню, к нашей встрече, правда, пока на русском языке, и привез сюда гитару… – Эйтингон смотрел в искренние глаза мальчика:

– Правды он никогда не узнает. Мистер Холланд и мистер Горовиц его родня, однако Саша считает, что его отец происходит из черты оседлости. Отлично, пусть считает и дальше… – Эйтингон ожидал, что в случае успеха операции, ему дадут встретиться с детьми:

– Или хотя бы позвонить девочкам и Павлу. С ребенком Саломеи вышла осечка, но эту операцию мы не провалим. Я не имею права так поступать. Мне дали увидеться с Сашей, это хороший знак… – он кивнул:

– Играй, милый, я с удовольствием послушаю… – у парня оказался приятный баритон. Наум Исаакович узнал песню:

– Молодец, он перевел слова с испанского. Должно быть, наткнулся на брошюру о той войне, в студенческой библиотеке… – звенела гитара, Саша улыбался:

Там, где бурные воды Харамы

Мы докажем рабочую твердь

И подняв наше красное знамя

Победим и страданья и смерть!

Наум Исаакович вспомнил:

– Петр таким был, в тридцать шестом году. У него тоже горели глаза, я надеялся, что он станет мне преемником, надежной заменой. Проклятая власовская тварь, хорошо, что он сдох… – о смерти Воронова в Патагонии ему рассказала Саломея:

– Впрочем, она только краем уха слышала разговоры его светлости о той миссии… – подумал Эйтингон, – ничего, скоро мы встретимся наедине, и узнаем подробности. О Янтарной Комнате мы тоже у него спросим… – он отстучал такт по столу:

– Саша никогда не предаст советскую власть, я уверен. Его не поймают в медовую ловушку, не подсунут очередную Антонину Ивановну… – Саша опустил гитару, Наум Исаакович подмигнул ему:

– В тридцать шестом году мы это пели в Мадриде, – поднявшись, он обнял Сашу, – и споем еще, я уверен.

Черный ГАЗ-12 мягко покачивался на расчищенной от снега дороге.

Рядом со съездом с шоссе, поставили стеклянную будку ГАИ. Узкая полоса асфальта, вьющаяся среди сосен, вела ко второму посту милиции, охраняющему ворота в дачный поселок Свердловского обкома партии. На обочинах белели пышные сугробы. Над серым асфальтом шоссе порхали, перекликаясь, снегири.

Внутри лимузина, среди вороха шотландских пледов, уютно пахло кофе. В воздухе витал горьковатый аромат лаванды. На полу разбросали иностранные журналы, пачки сигарет, оранжевые шкурки мандаринов. На заднее сиденье водрузили несколько подушек.

Рыжие волосы растрепались. Пассажирка, зевнув, приподнялась. От водительского места салон отделили плексигласовой перегородкой. Палец со свежим маникюром нажал кнопку, Циона поинтересовалась: «Долго еще?». До нее донесся уважительный голос шофера:

– Не больше четверти часа, товарищ. Здесь ограничение по скорости… – по мнению Ционы, лимузин тащился, словно черепаха. Свердловск они не навещали, объехав город по окружной дороге, но даже на шоссе обкомовский водитель упорно отказывался нажать на газ:

– Словно он везет драгоценную вазу, – зевнула Циона, – ладно, я хотя бы выспалась…

Колонию она покидала в валенках, ватнике и шапке-ушанке. В вохровской машине ее ждала шуба. В Ивделе капитан Мендес воссоединилась с багажом. Саквояжи прислали машиной из Свердловска. Женщина носила изящные ботинки, твидовое платье и платок итальянского кашемира. В парижской сумочке лежал ее паспорт и офицерское удостоверение.

Из управления внутренних дел, по особой связи, Циона позвонила профессору, как она, смешливо, за глаза, называла мужа. Покуривая, она слушала нудное жужжание. Новоиспеченный Герой Социалистического Труда рассказывал о новогодней вечеринке в институте. Циона рассматривала свои ногти:

– По соображениям безопасности маникюршу сюда не привезут, но надо озадачить милиционеров поисками инструментов. В городке должна найтись парикмахерская. Пусть отрабатывают содержание, дармоеды… – ей доставили