Загадочная пленница Карибов - Серно Вольф

— Зачем ты убил массу? — спросила она и сама не узнала свой голос. — Я убью тебя.

В лице чернокожего, которое до сих пор все еще хранило выражение отчаянной решимости, произошло какое-то изменение. Он выпучил глаза и тут же отступил на шаг.

— Я убью тебя, — повторила Арлетта и поняла, что никогда в жизни не сможет этого сделать.

Великан снова отступил. Не соображая, что делает, она пошла на него и остановилась с другой стороны кровати.

Внезапно ей послышались всхлипывания, которые долетали до ее слуха откуда-то снизу и явно не могли исходить от чернокожего. Арлетта опустила глаза и увидела ногу. Черную ногу негритянки, погребенной под тяжелым телом Томаса. Снова раздался всхлип. Это был плач, который изо дня в день тысячекратно разносится по грешной земле и который каждая женщина узнает подсознательно, — рыдание своей изнасилованной сестры.

Арлетта и хотела бы помочь несчастной выбраться, да не знала, как. Если она попробует сдвинуть труп, ей понадобятся обе руки, то есть придется выпустить пистолет. Нет, об этом не могло быть и речи. Она застыла в нерешительности.

Спустя вечность чернокожий вроде бы обрел присутствие духа. Он сделал шаг вперед и залопотал что-то непонятное.

— Стой, где стоишь! — Арлетта направила дуло в его голову, тот снова отскочил. — Кажется, я начинаю понимать, почему ты убил массу. Наверное, эта женщина твоя жена или подруга. И все-таки тебя за это повесят. — Теперь она знала, что ей делать. Она чуть-чуть отступила, пятясь спиной к двери и не выпуская исполина из поля зрения. — Но женщину мне действительно жаль. Давай, подними массу и убери труп с ее тела.

Ей пришлось несколько раз пояснить жестами свои слова, наконец великан понимающе кивнул. Он подхватил Томаса под мышки и развернул его. Безжизненное тело выскользнуло у него из рук и, как мешок, рухнуло с кровати. Арлетта заметила, что пенис Томаса все еще торчал в возбужденном состоянии. Ей стало мерзко. Прочь! Скорее прочь от этого ужасного места! Она резко развернулась и вздрогнула всем телом: у нее на глазах со страшным грохотом, круша все на мелкие кусочки, в дверь вгрызались боевые топоры.

ЭКЗАМЕНАТОР БАНЕСТЕР

Черт подери, уже так поздно? Должен признаться, что не вполне могу совладать с небольшим чувством голода.

Харви Блоссэм был маленький человечек с пергаментной кожей лица, глядя на которую сразу становилось ясно, что ему нечасто приходится иметь дело с дневным светом. Его руки — он имел обыкновение яростно жестикулировать при разговоре — были костлявыми, лицо — морщинистым, а голова — почти лысой. Блоссэму было сорок три года, и большую часть этих лет он провел личным слугой высокочтимого Джона Банестера — лиценциата Оксфорда, профессора в Лондоне и кирургика ее величества королевы Англии Елизаветы I.

Этим хмурым утром, когда туман снова окутывал берега Темзы, Харви осторожно приближался к двери в святая святых своего господина. Ему было известно, что Банестер имел склонность к дурным манерам, когда его беспокоили в рабочем кабинете, особенно если к тому же чувствовал недомогание. Слуга постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.

— Сэр, позвольте доложить… — начал он и тут же смолк.

Слишком непривычной была открывшаяся его глазам картина. Посередине помещения, подобно каменной, глыбе восседал Банестер под огромной шалью, которая укутывала его целиком. В этой глыбе под покровом вырисовывались только широко расставленные на рабочем столе локти. Ни малейшее движение не выдавало, теплится ли еще жизнь в обломке скалы, разве что нечленораздельные звуки, доносящиеся из-под шали, свидетельствовали об этом.

— В чем дело, Харви? — прогнусавил голос, который звучал так, будто его обладателю зажали нос.

Банестер откинул шаль. Колеблющиеся ингаляционные пары, поднимаясь из большой миски, повисли в воздухе. Они обволакивали распаренное лицо, которое сейчас походило на лягушку-быка. Сомнений быть не могло: профессор тяжело простужен.

— Сэр, позвольте вам доложить, что испытуемый только что прибыл и находится в экзаменационном зале, где господа из Collegium medicum[3] уже ожидают вас. — Слуга неопределенно указал рукой на что-то позади себя, чтобы продолжить с трагическим жестом: — О сэр, упаси господи мою бедную душу! Если бы я только догадывался, в каком плохом вы сегодня состоянии, я бы…

— Ладно, ладно, перестань ломать комедию! — Банестер встал, с некоторым усилием выпутался из шали и шагнул к двери. Вообще-то, когда простуда не сокрушала его дух, он был человеком дружелюбного душевного склада. Ясный ум, острый взгляд маленьких глазок, в которых то и дело вспыхивал запал хорошего юмора, — Банестеру было к сорока, и, несмотря на свой относительно молодой возраст, он уже добился значительных успехов на ниве хирургии. Между прочим, еще двадцатитрехлетним, при высадке в Гавре, — тогда он служил в английском флоте. В Лондоне, этом рассаднике болтунов и выскочек, Банестер уже многие годы был известен своими делами, и не только в адмиралтействе или в военно-морском флоте, но и в госпитале святого Варфоломея и в других лечебницах — репутация, которая побудила даже королеву предать свое здоровье в его искусные руки.

— Мне и в самом деле неможется, Харви. Что у нас сегодня на дворе? Седьмое октября и не меньше чем 1577 лет от Рождества нашего Спасителя, а медицина до сих пор не нашла средства от такого смехотворного явления, как насморк! И все-таки об отмене экзамена не может быть и речи, тем более, как ты сказал, Клауэс и Вудхолл уже прибыли. Знаю, знаю, обоим уже не терпится снять стружку с наших претендентов!

Банестер остановился, чтобы проверить, надлежащим ли образом сидит платье. Щеголем он не был, но опрятному внешнему виду придавал большое значение. В этот день по старой привычке он оделся в пышные панталоны матроса английского флота, которые заканчивались под коленом узкой манжетой. К ним — белая рубашка с кружевным воротником, жилет, камзол и туфли с серебряными пряжками. Все было пошито из прекрасной материи и сидело отлично. Белая рубашка с кружевами на фоне блестящего черного смотрелась особенно ослепительно.

Харви поднял руки, как будто хотел успокоить бушующие волны.

— О сэр, с вашего позволения, сегодня у нас, как я уже смел заметить, только один испытуемый. Его имя… кажется, Витус. А дальше не помню.

— Точно, теперь и я припоминаю. Витус из Кампо… Ну, в общем, Кампо-Как-То-Там. Видишь, и я не запомнил. Проклятый катар еще лишит меня рассудка!

Наряду со своим несомненным талантом и трудолюбием, профессор обладал еще одним похвальным качеством: он умел признавать свои ошибки и слабости.

Он повернулся и зашагал к своему рабочему столу, на котором возле миски с составом для ингаляции и стопок бумаг лежало письмо, написанное каллиграфической готикой. Послание доставили девять недель назад, оно было датировано вторым августа, и его отправителем был цистерцианский монах по имени Томас. Банестер взял письмо и еще раз пробежался по его содержанию. После многочисленных страниц, на которых отправитель, тоже врач, заверял его в своем совершеннейшем почтении, а также подробно описывал монастырь Камподиос, который находится на севере Испании, отец Томас добрался-таки до того, ради чего, собственно, и было написано письмо:

Позвольте мне, высокочтимый профессор, обратить ваше внимание на юношу, которого я лично обучал врачебному искусству.

Витус, таково его имя, с младых ногтей наставлялся в Камподиосе в artes liberales, причем не раз отмечался за особые заслуги. Однако его страстное увлечение не входит в artes liberales. Это хирургия. На сем поприще он был моим лучшим учеником, который подавал большие надежды. Но пути Господни неисповедимы! Всемогущий попустил юношу по окончании учения испытать сомнения, что, кроме всего прочего, привело к тому, что он не принял монашеского обета, а ушел в мир. Это произошло в 1576 году по Рождеству Христову, и с тех пор до Камподиоса доходили только скудные вести. Тем не менее мне известно, что в ближайшем будущем он не имеет намерения возвращаться в лоно церкви, а более всего желает получить подтверждение своему врачебному искусству и со светской стороны. В частности, в качестве корабельного хирурга…