Александр Трапезников - Царские врата
И тут я стал думать о своих родителях, о сестре. Мама ушла из жизни тогда, когда мне было пять лет. Я почти и не помнил ее. С сестрой мы на эту тему не разговариваем. Женя, по-моему, вычеркнула ее из своей жизни. Она не прощает обид, взять хотя бы Бориса Львовича. Что же между ними произошло, откуда такая ненависть? Я другой. Вот ушел из дома, а уже чувствую, что Жене сейчас очень плохо, что нельзя нам с ней быть врознь. Одни мы остались, она и я, надо держаться вместе. И такая меня вдруг охватила тоска в этой «кошачьей квартире», что я чуть не заплакал. Я вообще очень чувствительная натура, глаза на мокром месте часто бывают, хотя и держусь. Мне всех жалко, особенно то «существо», о котором уже упоминал.
Это девушка, семнадцати лет от роду. Вспомнив о ней, я совсем расстроился. Надо поговорить о ней с Павлом, может быть, что-то присоветует, подскажет, как вырвать ее из того адского круга?
Тут в комнату явился ухмыляющийся Михаил, словно только что проглотил миску сметаны, а я уже принял решение: не буду здесь ночевать, вернусь домой. Трамваи еще ходят.
— Ну, как знаешь, — согласился Заболотный. — Встретимся завтра, на вокзале.
Я спустился вниз, вышел из подъезда. Ночная прохлада как-то взбодрила меня, а тишина в дворике оказалась обманчивой. Где-то неподалеку загорланили песню. Я быстро пошел к трамвайной остановке, подняв воротник куртки. Но двое пьяных оказались и там. Они держались друг за друга, чтобы не упасть. Трамвая все не было, я плюнул и пошел пешком. Здесь не далеко, всего несколько остановок. Что-то тревожно было у меня на сердце, словно впереди, в ближайшее время меня ждали главные события в жизни, а я не хотел их приближения. Может быть, с приездом Павла все-то и разрешится?
Уже подходя к своему дому, я увидел у подъезда, на скамейке, сестру. Наверное, она сидела так долго, потому что как-то вся сжалась, обхватив руками плечи. Заметив меня, Женя встала и пошла навстречу. Наше окно было освещено.
— Дурачок ты мой, — сказала сестра ласково. — Ну и куда же ты убежал? Ты ведь знаешь, что я не со зла, а в горячке. Это все Борис Львович, он меня вывел из равновесия. Ты с ним никогда не связывайся, ладно?
— Хорошо, — кивнул я.
Потом она вдруг обняла меня и заплакала.
— Ты не знаешь… не знаешь… — повторяла Женя.
Я никогда не видел сестру в таком состоянии. Впервые она показала передо мной свою слабость. И эти слезы… Я гладил ее по голове и шептал:
— Ничего, успокойся, все пройдет. Мы ведь с тобой вместе, нам никто не нужен.
— Если бы так! — выдохнула сестра и, отстранившись, быстро пошла к дому.
Глава вторая
Павел и другие
Поезд прибыл по расписанию, на что Миша несказанно удивился, обронив фразу:
— Я-то думал, нам еще ждать полчаса нашего пустынника, а то и вовсе не приедет.
— Почему же? — спросил я, ища в толпе высыпавших на перрон пассажиров Павла.
— Потому что напрасно всё это, — загадочно ответил он.
Мы стояли около светящегося табло, мимо нас плотным потоком шли люди с сумками и чемоданами. За киосками вертелись беспризорники, вырывали что-то друг у друга из рук. Щекастый милиционер не обращал на них никакого внимания. Его даже не интересовал лежащий навзничь возле урны с мусором бомж.
— Эх, Россия! — с усмешкой сказал Заболотный, пригладив напомаженные волосы. — Грязь, нищета, разлад совести. Куда катимся?
— Смотри, он! — воскликнул я.
Павел шел нам навстречу, издали помахав рукой. Он был не один, рядом шагал невысокий рябой паренек лет двадцати. У обоих за плечами были рюкзачки, почти одинаковые черные куртки, простые потертые джинсы, поношенные башмаки. Павел был коротко пострижен, с красноватыми воспаленными глазами, лицо худое, с запавшими щеками. Еще я заметил, что волосы его слегка поседели. Мне хотелось по-дружески обнять его, но Павел лишь холодновато пожал руку. Телячьих нежностей он не любил.
— Это Сеня, — представил Павел своего спутника. Прозвучало: «С-с-сеня». Тот глядел на нас как-то настороженно, даже чуть враждебно, словно заранее выставив нам неудовлетворительную оценку. Так ведет себя в Москве большинство провинциалов. Форма самозащиты. Лицо его было угреватое, в прыщах.
— Земляк мой, — пояснил Павел. Больше ничего не добавил, будто этого было достаточно. Я всё порывался что-то сказать, но не находил нужных слов. Так бывает, когда хочется о многом поведать, а мысли путаются. Потом я подумал, что они, верно, очень устали с дороги.
— Позавтракаем? — предложил Миша Заболотный. — Тут есть одна кафешка…
— Чай уже попили, — покачал головой Павел. — Мы всего на несколько дней. Надо сразу к делу.
Тут он вдруг увидел ссорившихся беспризорников и пошел к ним, за киоски. Стал что-то говорить им, потом достал из рюкзака яблоки, начал угощать. Беспризорники утихли.
— Всех не накормишь, — произнес Миша. — За этим он, что ли, в Москву приехал?
Сеня не ответил. Он вообще за все время не произнес ни одного слова. Вскоре Павел вернулся к нам. Глаза его, я заметил, как-то подобрели.
— А вон бомж лежит, — сказал Миша. — Его-то поднять не хочешь да отвести куда-нибудь в баньку? Вшей попарить.
Я от слов Заболотного покраснел, но Павел пропустил их мимо ушей. Электронные часы на вокзале показывали половину восьмого. Я надеялся, что сейчас мы все поедем ко мне домой, и уже открыл рот, но у Павла был иной план.
— Пошли к отцу Кассиану, — сказал он решительно. — Надо кое-что обсудить.
И мы всем гуртом двинулись от площади трех вокзалов к Каланчевской улице. По дороге я все пытался разговорить Павла, но никак не получалось. Отвечал он односложно, неохотно, а про Сеню и вовсе можно было подумать, что он немой. Так и не ясно было — зачем они появились в Москве? Я приуныл, пыл мой несколько поостыл, а Миша Заболотный оставался по-прежнему весел и насмешлив. Он много болтал, отпускал шуточки и успел даже пару раз позвонить куда-то по сотовому телефону.
Вскоре мы подошли к восьмиэтажному дому. Отец Кассиан был удивительной, примечательной личностью. Натура яростная, динамичная, он обладал даром проповедника и недюжинной силой. Гнул в руках гвозди, кулаком мог прошибить деревянную стенку, а лошадь под ним, когда он ездил верхом, приседала от тяжести. Еще бы! Килограмм за сто весом и росту под два метра. Длинные до плеч волосы, борода до груди, орлиный профиль и неукротимый огонь в глазах. Когда-то он работал в милиции, в угрозыске, потом — неожиданно для всех — с головой бросился в Православие. Почему-то многие милиционеры идут служить в церковь. Впрочем, оно и понятно: привычка ловить человеков. Став священником, своего прихода отец Кассиан не получил, да ему это было и не нужно, так я разумею. Он носился по всей стране, побывал во многих «горячих точках». Где какое-то бедствие, землетрясение, он тут, рядом с МЧС, с красными куртками. Окормлял страждущих, поднимал дух на развалинах и пожарищах. Во время войны в Чечне его часто можно было встретить в окопах, в боевых подразделениях. От пуль он был словно заговоренный. Там отец; Кассиан и познакомился с Мишей Заболотным и Павлом Слепцовым. Он крестил солдат, исповедовал, кропил святой водой танки и БТРы. В войсках его любовно называли «наш батюшка».
Надо было обладать отчаянным мужеством и смелостью, чтобы так себя вести. Даже боевики его уважали. По его собственным уверениям, на тех участках фронта, где он находился, потерь в живой силе не было. Правда это или нет, не знаю, но говорили, что он даже в плену побывал и его отпустили с миром. По крайней мере, слухами и легендами эта исключительная личность стала обрастать очень быстро. Может быть, свалившаяся на него слава, всероссийская известность, фанатическая приверженность сторонников и сыграли дурную роль в его жизни. Ведь его чуть ли не святым называли, приводили случаи исцеления им больных и раненых, ходили за ним толпами и ловили каждое его слово. Чувствуя такую силу и власть над людьми, уверовав в свое предназначение, отец Кассиан рассорился с Патриархией, перешел под юрисдикцию катакомбной церкви, так называемую ИПЦ, а вскорости готов был основать и свое собственное учение. Свою церковь, кассианскую.
В этом деле он уже значительно преуспел. Кто-то очень искусно поддерживал его финансами, направлял. Организовывались его выступления во дворцах культуры, на стадионах, выпускались видеокассеты с проповедями, куда вмонтировались кадры чеченской войны, где отец Кассиан то управлял боевой машиной, то гарцевал на лошади. Он и сам создавал себе образ человека необычайного. Ходил с громадным посохом и тяжеленным крестом на груди, дома спал в огромном нетесаном гробу, был скор на кулачную расправу с «неслухами», вместо «благословляю» говорил «богославляю», подчеркивая тем свою особую близость к небесному Владыке, а в кармане носил коробочку с печатью, на которой было оттиснуто его имя и которое должно было защищать от всяческих бед, болезней и нечистой силы. Эту печать он ставил всем своим поклонникам и поклонницам куда придется — в паспорт, на клочок бумаги, в псалтирь, хоть на лоб. Ревнители отца Кассиана не мыли потом лбов неделями.
