Александр Трапезников - Царские врата
— Но почему? — произнес Борис Львович и встал. — Какая же ты, все-таки, Женька, дура.
Сестра опустила тарелку на стол и захлопала в ладоши.
— Очень славно! — сказала она. — Начал с роз, а кончил «дурой». Ты неисправим. Уходи, пока я по-настоящему не рассердилась.
Михаил пододвинул к себе злополучную тарелку и налег на торт.
— Евгения Федоровна, Евгения Федоровна! — пережевывая, сказал он: — Вы совершаете большую ошибку!
— И ты убирайся! — прикрикнула на него сестра, — Тут тебе не кондитерская.
— Послушай, — сказал я. — Может быть, я и не вправе тебе что-то советовать, но на что ты злишься? В тебе сейчас старые обиды говорят, а не…
— Еще один прорезался! — перебила меня сестра. — Что, мальчику в Сорбонну захотелось? Быстро же тебя Борис Львович обработал. Одним взмахом руки. Павел, значит, по боку? Эх ты, иждивенец, приживал несчастный!
Я вскочил так резко, что стул опрокинулся. Потом выбежал в коридор.
— Да, да! Приживал! — крикнула мне вслед Евгения.
Пока я натягивал куртку, в коридор вышли и Борис Львович с Мишей. И мы все слышали, как из кухни доносится смех Жени. Такой дикий смех, что мурашки по коже бегали. Словно там сидела не женщина, а салемская ведьма.
— Пошли! — сказал Миша, отпирая дверь. — Хорошо хоть без крови обошлось.
Пока мы спускались по лестнице, Борис Львович беспрестанно повторял:
— Я хотел как лучше, хотел как лучше…
— Брось! — сказал ему Заболотный. — Женщины капризны и переменчивы. Подождем. Зайдем с другого хода. А Николашу-то как она! А с тортом-то, а?
Мы вышли из подъезда. В «мерседесе» сидел шофер Бориса Львовича и ждал. Он распахнул дверцу. Честно говоря, я не знал, куда мне сейчас отправиться? Было все равно.
— Хочешь, переночуешь у меня? — предложил Миша. — Утром вместе поедем встречать Павла.
Я молча кивнул. Борис Львович выглядел очень расстроенным.
Но не меньшую обиду ощущал и я. Даже не хотелось думать о том, что произошло там, в квартире. Один Миша вел себя по-прежнему, ковыряя зубочисткой во рту. Его, похоже, ничем не прошибешь.
— Подбросишь нас до Преображенской? — спросил он у Бориса Львовича. Тот махнул рукой.
— А долларов двести — триста не одолжишь?
— Нету, — коротко ответил Борис Львович.
Машина тронулась. Всю дорогу мы ехали молча, а когда выходили на Преображенской площади, сухо попрощались. «Мерседес» укатил дальше, и мы отправились к девятиэтажке. Времени было половина двенадцатого.
— Вот жмот! — проворчал Миша. — Из него копейку не вытянешь. Правильно твоя сестра его выперла. Блефовать он мастак. Нет, с ним надо только так: деньги вперед и желательно в крупных купюрах. Еще фальшивые сунет, сволочь.
Пока мы шли к дому, Заболотный продолжал на все рады ругать Бориса Львовича. Видимо, он рассчитывал получить от него какую-то сумму денег, да не вышло. Но меня его бормотание мало трогало. На душе было скверно, а тут еще у подъезда нас встретила княгиня и завела длинный разговор.
Княгиня — это хозяйка Миши Заболотного, у нее в квартире он снимает комнату. Ей лет семьдесят, но выглядит она еще крепко. Величавая осанка, седые букли, густые брови, из-под которых на тебя полупрезрительно смотрят выцветшие глазки, увесистая палка в руке и полный рот золотых зубов. Вот уж с кого портреты писать. Она — сумасшедшая. По крайней мере, производит такое впечатление. Может быть, никакая она и не княгиня, но уверяет всех, что является прямой наследницей цесаревича Алексея. Спрашивается: каким образом, ведь всю царскую семью расстреляли в 1918 году? Княгиня Марья Гавриловна уверяет, что Алексея спасли, вывезли в Финляндию, там он жил под чужим именем, женился — и вот родилась она.
У нее даже какие-то документы есть. В заветной шкатулочке. Так что она — первый кандидат на царский престол в России. Причем все это на полном серьезе. 0 ней было даже несколько публикаций в газетах, разумеется, отдающих желтизной. Сколько сейчас этих претендентов? Не счесть. Но Миша поддерживает ее всеми силами, хотя в душе-то, наверное, смеется. Этим он старуху и покорил. Много ли ей надо? Лишь бы нашелся человек, который тебе верит, слушает да головой кивает. А еще в магазин бегает за продуктами. Мне кажется, что Михаил ей ничего за комнату не платит. Просто втерся в доверие и живет. Кормит ее кошек, а их у нее в квартире штук двадцать, если не больше. Марья Гавриловна подбирает их на улице и несет домой, а Заболотный иногда, когда «коробочка» слишком уж переполняется, выбрасывает часть обратно, на помойку. Так и живут, среди разговоров о престолонаследии и кошачьих испарений. К слову, у Михаила есть своя трехкомнатная квартира на Разгуляе, но он ее сдает горцам и по первым числам каждого месяца собирает жатву.
— Мишель, как же вы припозднились, я совсем обеспокоилась, — проговорила княгиня Марья Гавриловна, опираясь на палку из красного дерева. На мою персону она никогда почти не обращала внимания. — У меня было нехорошее предчувствие. После обеда я немного соснула, и что-то кольнуло в сердце: представьте, Мишель, увидела вас с каким-то темным человеком, весь в черном, в капюшоне, а глаза серые, почти прозрачные, он вас куда-то тянул за руку и говорил, заикаясь, а о чем — я не поняла…
— Это Павел, — шепнул я, толкнув Мишу в бок. Портрет соответствовал его наружности.
— И куда же он меня утянул? — спросил Заболотный, широко улыбаясь старухе. — В пекло?
— Я проснулась, потому что кошка прыгнула мне на грудь. Это какая-то рысь, а не кошка. Вы их кормили сегодня, Мишель? Потом я долго молилась, чтобы этот черный человек миновал вас. Но вас все не было и не было, и я решила подождать у подъезда. А вечера-то уже холодные. И ходят тут разные…
Марья Гавриловна наконец-то окинула меня подозрительным взглядом, но ее внимание тотчас же снова привлек Миша. Очевидно, к жильцу своему она очень сильно привязалась за последнее время. Он как-то неотразимо действовал на пожилых женщин.
— Это Коля Нефедов, помните? — сказал Заболотный, подтолкнув меня вперед. — Он у нас переночует, если не возражаете?
— В коридоре, на сундуке, — не сразу ответила старуха.
— Да и у меня в комнате места хватит, есть же раскладушка, — заметил Миша.
— Ну-у… пожалуй, — кивнула княгиня. — Тихий, смирный? Не из заключения?
— Что вы, что вы! — замахал руками Миша. — Почти студент. Почти Сорбонна. Просто семейные обстоятельства.
Мы вошли в подъезд, поднялись по лестнице на второй этаж. Уже на площадке ощущались специфические кошачьи запахи, а когда Марья Гавриловна открыла дверь в квартиру, то они многократно усилились. Я не представляю, как можно жить в таких миазмах? Но Миша терпел. Наверное, он преследовал какие-то свои цели, ради которых можно было вынести не только кошек, но и ядовитых кобр с крокодилами.
У Марьи Гавриловны была трехкомнатная квартира со старой антикварной мебелью, но давно не ремонтированная. Прежде она занимала какой-то приличный поет в министерстве образования. Муж умер, а детей не было. Вообще никого. Только кошки, которые посыпались нам навстречу со всех сторон.
Я поспешил скрыться в комнате у Михаила, а тот еще долго о чем-то толковал с Марьей Гавриловной. Чтобы чем-то занять себя, я стал просматривать книги, которые лежали у Заболотного на столе. Смесь самых разных жанров. Тут были детективы в ярких обложках, модные Акунин с Марининой, исторические повести, стихи иеромонаха Романа, душеполезные поучения Аввы Дорофея, справочник по современному оружию, Сергей Нилус, патриотическая литература, буклеты. Миша проглатывал все подряд, без разбора. Полная эклектика. Не знаю, какой из него вышел бы священник, но в мирской жизни он, несомненно, добился бы определенных успехов. Шел бы в бизнес, стал бы как Борис Львович.
И, тем не менее, Заболотный по-прежнему упорно крутился возле Церкви. Правда или нет, но до меня доходили слухи, что, еще будучи послушником в одном из монастырей, Михаил был уличен в каких-то неблаговидных поступках. Пришлось ему уйти, не получив сан иподиакона, пробавляться некоторое время в общинах и братствах, которые порой к православной вере имеют касательное отношение. Но это Михаила не смущало, он всюду сходил «за своего». Да и история его жизни была такой, что располагала к сочувствию. Он рано осиротел, лет в шестнадцать. Отец, в пьяном состоянии, убил мать, затем сам повесился. Психологическая травма, конечно, для Михаила была сильная. Может, поэтому он и не мог долго жить в своей квартире. Признавался мне, что родители мерещатся. Кто выдержит? А был ли у него страх Божий? Не знаю.
Но мысли мои постепенно перекинулись от Михаила — к Павлу. У того тоже в семье было не сладко. Он жил в деревне под Тамбовом, а пьют в России, как известно, везде и всюду. Самый страшный бич, проклятие русского народа. В деревнях-то, может быть, еще и горше, еще безысходнее. Вот и его отец по зиме замерз как-то в сугробе, не дойдя до дома каких-нибудь десятка метров. Теперь мать пьет уже с новым мужем, с отчимом Павла. Я-то для себя решил, что никогда не прикоснусь к этой отраве. Даже под страхом смертной казни.
