Еремей Парнов - Собрание сочинений: В 10 т. Т. 4: Под ливнем багряным

— Нам остается либо уверовать в колдовство, милорд герцог, — Бомонт счел себя обязанным поддержать разговор, — либо допустить, что французы пошли через лес. Первое нелепо, второе неслыханно, но все-таки более вероятно.

— Без дорог? Как звери? — Черный Принц только руками развел. — А как же обозы?

— Скорее всего, сожгли, а может, и схоронили в надежном месте.

— Так-так. — Принц размял занемевшие пальцы. Усталость как рукой сняло. Мысль обрела привычную четкость и быстроту. — Значит, кузен Карл снова хочет укрыться в Париже?

— Почему бы и нет? Как-никак зима на носу.

— Чандос! — гаркнул принц во весь голос.

— Милорд? — Коннетабль[14] перестал храпеть, но так и не оторвал подбородок от шнуровки колета.

— Выступишь с рассветом в направлении на Шартр.

— Выступлю, милорд, выступлю…

— Пока не поздно, нужно поджечь лес у Фонтенбло, граф Бомонт!

— Поздно, но я попробую. — Двужильный норманн с трудом отлепился от высокой спинки стула и с хрустом в суставах выпрямился. Пол уходил из-под ног, как палуба в шторм.

— Возьмешь кернов[15] и лучник. — Принц невольно отвел глаза. Как и король, он все еще верил, что одним молниеносным броском можно свершить чудо. И не щадил, как отец, ни себя, ни других.

Глава вторая

Первая встреча

С ним йомен был — в кафтане с капюшоном.За кушаком, как и наряд, зеленымТорчала связка длинных, острых стрел,Чьи перья йомен сохранять умел,И слушалась стрела проворных рук.С ним был его большой могучий лук,Отполированный, как будто новый.Был йомен кряжистый, бритоголовый,Студеным ветром, солнцем опален,Лесной охоты ведал он закон.Наручень шитый стягивал запястье,А на дорогу из военной снастиБыл меч, и щит, и на боку кинжал.На шее еле серебром мерцал,Зеленой перевязью скрыт от взора,Истертый лик святого Христофора…

Больше нигде в мире не встретишь таких широких дорог, как во Франции, проклятой и трижды благословенной. И приведут, куда надо, и места достанет, чтобы разъехаться с встречной повозкой. Метко подмечено: по королевской дороге невеста проедет, не зацепив воз с покойником.

Куда ни глянь, всюду трупы. По дороге на Шартр, по дороге на Орлеан.

Пять дней горел лес в Понтьерри. Фонтенбло и Эссон купались в густой удушливой пелене, а когда менялся ветер, едкая гарь заволакивала притихший Париж. Солнце едва проглядывало сквозь мглу бледным размытым пятном. Сбившись в стаи, волна за волной проплывали черные птицы. Всхлипывала и замирала усталая бронза колоколов. Тусклые зори остывали в угрюмой спешке, как вынутое из горна железо. Потом наползли тучи, и не стало ни утра, ни вечера. Но в канун дня усопших милосердное небо обрушило ледяной ливень. С короткими перерывами лило всю неделю, а перед праздником святого Мартена дождь сменился мокрым, липучим снегом. Изрядно попорченный огнем придорожный лес курился холодным туманом, словно преддверие адской бездны. В прелой листве, где совсем недавно рыли желуди вепри, ржавели пробитые латы. Тихо было в опустевших, разоренных домах. Ни грохота бочек, ни песен застольных:

A la Saint-MartinBonde ton vin.[16]

Если и уцелела непочатая бочка или забытый бурдюк, то бриганды-разбойнички осушили до капли. Чего сами не выпили, уплетая припасенные на зиму окорока, тем грязь напитали. Переловили птицу, распороли мешки с хлебом, унесли одежду и утварь. Известное дело: на войне как на войне. Считай, что легко отделался, если только ограбили подчистую. Кого с оружием застали, тех подвесили на просушку, кто за жену или дочку вступился — утопили в вине. Благодарную свечку поставьте перед девою непорочной, живые. И соседей не забудьте помянуть убиенных. Некому помолиться за души, погибшие без покаяния. Зачтется доброе дело на небесах. Гробовщики довольно потирали руки: товар пользовался бешеным спросом — не успевали сколачивать. Пока мороз не схватил землю, торопились отрыть могилы. Снежная морось оседает на вывороченные отвалы. Облетающие деревья, мглистое небо, тоска.

Выполнив поручение, Бомонт возвращался назад, уютно подремывая в седле. Могучий испанский жеребец уверенно месил белую глину. Противника англичане так и не обнаружили. По небольшому отряду могли ударить откуда угодно: спереди, сзади. Повсюду шныряли недобитые крестьянские шайки.

Обойдя Блуа стороной, граф выслал дозоры.

— Значит, так, Уот Тайлер, — он подозвал к себе коренастого бритоголового стрелка в насквозь промокшем зеленом кафтане вольного хлебопашца-йомена. — Надо хорошенько разведать дорогу. Если все тихо, подыщи подходящее место для отдыха. Я на тебя полагаюсь — ты парень смышленый. Только не очень забирайся вглубь.

— Разве на таком одре далеко ускачешь? — Лучник потрепал измученную лошадку по холке. — Сколько ребят взять, милорд?

— Трех-четырех, полагаю, будет достаточно. Выбери, кого хорошо знаешь, да смотри не зевай!

— Томас, Эндрю, Уил Хоукер, — позвал лучник. Поплотнее натянул капюшон и поскакал, обгоняя строй. Глинистая жижа так и брызнула из-под копыт.

На подходе к уютной, чистенькой деревеньке йомены наткнулись на монаха в обтрепанной, застиранной до рыжины сутане францисканского ордена. Стоя над мертвецом, он читал заупокойную молитву. Судя по латам и валявшемуся поодаль разбитому шлему с куцым плюмажем, убитый был бедным шатленом,[17] а может, и вовсе простым рыцарем. Хрупкое, почти детское личико закоченело в оскале, золотистые кудри прилипли к глазницам, раздолбанным вороньем.

Как отвратительна смерть, подумал лучник, особенно такая — в дорожной грязи.

— Gentilhomme![18] — невесело усмехнулся Тайлер, склонясь к монаху, и суеверно прикоснулся к оловянному образку под перевязью.

— Whanne Adam dalfe and Eve span who was rhanne a gentillman?[19] — скороговоркой бросил францисканец, продолжая бормотать по молитвеннику.

— Англичанин? — несказанно удивился Тайлер. — Что ты делаешь здесь один, когда кругом война? Каким ветром тебя занесло?

— Я божий человек. — Монах осенил павшего крестом и спрятал молитвенник. — По божьим делам иду в Авиньон к святому престолу.

— Пешком? В одиночку?.. Да ты просто рехнулся! Тебя выпотрошат, как цыпленка; хорошо, если не убьют.

— А меня уже выпотрошили. — Скорчив веселую рожу, монах развел руками. — Больше нечего взять.

— Далеко ли твоя обитель? — Тайлер спешился и дал знак товарищам продолжать путь.

— Я священник церкви святой Марии в Йорке, может, слыхал?

— Не бывал я на севере, божий странник. Кто же тебя обобрал? Небось воры-французы?

— Может, французы, а может, свои.

— Ну нет, англичанин вряд ли пойдет на такое.

— Ты не знаешь англичан, йомен. Вернее — не знаешь людей, потому что все мы дети Адама и Евы.

— Наверное, ты прав, отец, — согласно кивнул Тайлер. — Взять хоть этого, — ударом ноги он отбросил в сторону изрубленный шлем. — Одно слово что благородный. Виллан или лорд — всех черви сгложут. Прими его душу, господь. Он не виноват, что родился французом.

— Теперь он уже не француз. Там все говорят на одном языке.

— Почем ты знаешь, монах? Оттуда никто еще не возвращался. — Тайлер еще раз взглянул на убитого. Он видел множество мертвецов, целые поля костей, деревья, увешанные телами, но почему-то именно эта одинокая смерть пробудила в душе заунывные струны. — Скажи откровенно, отец, что ты думаешь насчет ада? Он есть?

— Есть, — с уверенностью ответил францисканец. — Здесь, на этой земле. Посмотри вокруг, и ты убедишься.

— А там?

— Не задавай глупых вопросов. Или тебе недостаточно мук и страданий людских? Мир стонет от крови и слез, переполнивших реки. Не ищи дьяволов в пекле, они среди нас.

— Ты говоришь про людей?

— Про злых и подлых, присосавшихся к жилам народа.

— Чудные речи для служителя церкви!

— Я не церкви служу, йомен. Нынче церковь — обитель греха и обмана.

— Да веруешь ли ты в бога?! — воскликнул пораженный стрелок.

— В правду я верую и правде единой служу, а правда и есть бог.

— Как же, слыхал я подобные песни! — Тайлер разочарованно усмехнулся. — Кто только не болтает о правде! Не заслоняется ею, как щитом… Уж не за правдой ли ты отправился на поклон к папе?

— А ты не дурак, йомен.

— Я-то не дурак, но вот кто ты, святой отец?.. Хотелось бы знать.

— Зачем, добрый лучник? Сведешь к начальнику, а может, сразу покончишь ударом меча?