Владимир Понизовский - Заговор генералов
Синее облако процедилось сквозь проволочные заграждения, перекатилось через окопы, начало наползать на артиллерийские позиции. Поглотило наблюдательный пункт, подгоняемое ветром, поволоклось дальше. Ушло, оставив ватные клочья на ветвях кустов и в ложбине. Стекла очков усеялись масляными пятнами.
Путко уже готов был снять маску, как снова далеко впереди забухало о металл, завыли сирены — и поплыла вторая волна. Не успела она миновать траншеи, как все окрест загрохотало. Это снова ударили вражеские батареи. Под прикрытием огня и газовой завесы двинулась в атаку германская пехота.
Командир дивизиона передал приказ отразить атаку. Синяя, гуще первой, волна надвигалась. Снаряды рвались у батареи. Антон передал на боевую позицию:
— По пехоте, гранатой, взрыватель осколочный, заряд полный, основное направление — правее два — десять, два снаряда — беглый огонь! Огонь!
И тут только осознал, что сорвал маску. Порывом ветра его окутало остро пахнущей влагой. Почувствовал нестерпимую резь в глазах. Рядом багрово-огненно рвануло. Больше он ничего не помнил. Пришел в сознание в вагоне санитарного поезда. Лицо туго забинтовано, обе ноги — в гипсе…
Тцок-тцок-тцок… — послышалось в дальнем конце коридора.
— Вот и я, миленькие! — с повинной, со вздохом. — Опять припозднилась… Как спалось? Это вам, Катя, свежие газеты. Сейчас будем умываться-прибираться!
Палата наполнилась движением, веселой суетой. Забулькала вода из крана, зазвенела посуда.
Как обычно, очередь Антона была последней. Наденька провела прохладной ладошкой по его щекам, хихикнула:
— Щекотно! Давайте обстригу? Заросли, ровно протодиакон из Спас-Мефодиевской церкви.
— Попробуй, — покорно согласился он.
Девушка, кончив уборку, подоткнула подушки ему под спину, обвязала шею полотенцем. Начала пощелкивать ножницами, кромсая бороду. Тупые ножницы выдирали волосы. Он терпел.
— Ну вот, ну вот!.. Вчера в кинематографе у нас на Полюстровском такую фильму видела — умрешь!
— Расскажите, сударыня! — загорелся прапор.
— Антон Владимыча обстригу, утки вынесу, пол подотру — и расскажу. Обхохочетесь, Катенька! — Пригладила ладошкой бороду. — Ну вот, теперь как рыцарь Агагемон!
И с огорчением поделилась:
— Еще в осень пирожное двадцать копеек торговали — ужасно казалось дорого. А нынче меньше ростом вдвое — шестьдесят копеек, и то нарасхват.
Прапорщик позвякал монетками:
— На завтрашние газеты, Надежда Сергеевна. А это вам на бисквит и эклер.
— Что вы, миленький, такое разорение! — весело-смущенно воскликнула санитарка.
— Поверьте, мне доставляет искреннее удовольствие. Такой мизер для нашего офицерского жалованья.
— Спасибо вам, миленький!
— Вот погодите, Надежда Сергеевна, как выпишут меня из лазарета, я вас в лучший ресторан на Невском проспекте приглашу!
Девушка охнула. «Дети», — подумал Путко.
— Эх, бывало!.. — с досадой пробасил есаул. — Загуляешь, прапор, гляди, чтобы свои продырявленные штаны в залог не оставил!
— Не серчайте друг на дружку, миленькие, — попросила саиитапка. Лучше я вам про фильму расскажу! Про любовь фильма…
Продолжая уборку, она начала рассказывать. Катя и есаул увлеклись, требовали подробностей. Антон, не вникая в смысл воспроизводимой ею чепухи, слышал лишь журчание ее голоса.
Их палата жила своей маленькой жизнью.
2Зажжены все большие люстры. Хрусталь играет на белых колоннах. Полукружья кожаных кресел амфитеатром спускаются к трибуне, увенчанной двуглавым орлом. Белый зал Таврического дворца — цитадель Государственной думы.
В председательском, с высокой, как у трона, спинкой, кресле расплылся меж подлокотниками Михаил Владимирович Родзянко. Трижды почтенный и самый богатый в этом зале. Председатель последних, третьей и четвертой, Дум, камергер двора его величества, член Государственного совета и прочая и прочая; духовный вождь октябристов — партии крупнейшей российской буржуазии. Сама его огромная, слоноподобная фигура, руки-лопаты, тройной подбородок, громовой голос — будто олицетворение тех миллионов и миллионов, кои запущены им в промышленный и торговый оборот; будто образ реальной власти, поднявшей его выше трибуны с когтистой эмблемой самодержавия. Добродушным, подремливающим оком взирает он на копошащиеся в зале мелкие фигуры, без внимания слушает ораторов. Пусть себе болтают. Эта трибуна клапан паровозного котла, время от времени выпускающий с шумом и свистом перегретый пар. Метко сказал недавно в сем зале коллега, депутат от «черной сотни» Шульгин: «Мы будем говорить, чтобы страна молчала». Мол, пусть народ думает: «За нас говорит Дума».
Есть некое неписаное соглашение между большинством собравшихся под этими люстрами «избранников народа» — хотя, случается, бросают они друг против друга в ораторском пылу гневные филиппики. Общее у них — депутатская неприкосновенность, четыре тысячи жалованья, избавление от мобилизации, обильные провиантские и иные немалые блага. Шум, свист, иногда гудки, — но их паровоз общими усилиями мчит туда, куда ведет его умелой рукой он, Родзянко. И за паровозом в желтых — первого класса, в синих — второго, в общедоступных зеленых и даже в зарешеченных вагонах следует вся Россия.
Очередной оратор, отвесив поклон в сторону председательского кресла, покидает трибуну. Кто там следующий? Ага, Павел Николаевич Милюков.
— Прошу, господин профессор!
Милюков неторопливо поднимается к кафедре. Благообразен. Расчесанная по волоску седая борода, ухоженные пышные усы, мягкий ироничный взгляд, мягкие руки, мягкий голос. Идеолог и лидер конституционных демократов «оппозиции его величества». Нуте-с, дорогой, и вас послушаем.
— Мы переживаем теперь страшный момент. На наших глазах общественная борьба выступает из рамок строгой законности и возвращаются явочные формы девятьсот пятого года. — Милюков привычным жестом, от груди, пушит бороду. — Масштабы и формы борьбы, наверное, будут теперь другие. И вот в такой-то момент кучка слепцов и безумцев пытается остановить течение того могучего потока, который мы в дружных совместных усилиях со страной хотим ввести в законное русло!..
Профессор возвышает мягкий, бархатистого тембра, голос:
— Время не ждет! Атмосфера насыщена электричеством, в воздухе чувствуется приближение грозы. Никто не знает, господа, где и когда грянет гром!..
Вечером, в Мариинском, на «Дон-Кихоте» с Шаляпиным, — их ложи рядом Родзянко и Милюков раскланяются и обменяются мыслями о думском дне. Они давно понимают друг друга без лишних слов. Случается, правда, что газета «Речь», коей верховодит Павел Николаевич, позволяет себе весьма нелестные высказывания о Михаиле Владимировиче. Но, как наставлял Козьма Прутков: «Зри в корень!» Кого представляют в Думе и обществе конституционные демократы — кадеты? Городскую буржуазию, либеральную интеллигенцию «сливки прогрессивности», то есть тех же самых промышленников и купцов, только получивших университетское образование и удостоившихся ученых степеней профессоров и приват-доцентов. Чего они хотят? Революции? Упаси боже! Конституционной монархии, парламента при царе. Лозунг Милюкова и его единомышленников: «Путь парламентской борьбы вместо баррикад». А кто такие октябристы, члены «Союза 17 октября», — подопечные Родзянки? Такие же, единоутробные.
Только рангом повыше и с кошельком потяжелей — киты торговли и промышленности, хозяева основных капиталов российских. За что они ратуют? За то же самое — за привилегии для своего сословия, за ограничение прав родовой знати и самодержавной власти в их пользу. Если для этого нужны конституция и парламент — и на них согласны. Так что на людях можем и за чуприну друг друга, а между собой договоримся, дорогой профессор, договоримся! Потеснюсь, дам вам место на паровозе. Не машинистом, конечно, — навыков у вас маловато, милейший, и хватка не та. Помощником. На худой конец — кочегаром.
Он представил профессора у паровозной топки, с лопатой, хохотнул невпопад.
Павел Николаевич обратил к нему удивленный взгляд. Родзянко перевел смешок в покашливание, будто запершило в горле. Поймал нить разглагольствований оратора. Загнул, батенька, хватил лишку. О явочных формах — это чересчур. Но в общем и целом правильно. Тревожное время. Россия жаждет перемен. Осточертела эта ведьмина пляска вокруг темного мужика наверху, назначения и смещения министров по его указу, слухи о связях царицы с Вильгельмом… Победа, воссиявшая в начале войны, обернулась отступлением в Галиции, сдачей Польши, оттеснением из Румынии. А тут еще недородный год, расстройство транспорта. Благо хоть увеличили производство пушек и ружей. Теперь на Руси все держится на промышленниках. Коли так, у них и должна быть полная власть. Нет же, пыхтит, отдуваясь, их старый паровоз вдогонку за аглицкими и французскими курьерскими поездами… А надо доехать. До врат Царьграда, до Босфора и Дарданелл. Нужны, ох как нужны проливы — распахнутые ворота на мировой базар, где за прилавками российские купцы готовы будут помериться сноровкой с торговцами любых стран.
