Александр Башкуев - Убить Архимеда
И вот теперь старая мать ждет его, веря, что ее озорник лишь прикинулся мертвым, чтобы после войны местные судьи не арестовали и не засудили его.
Непонятно, сколько прошло лет, в каком это городе, да и вообще — правда это все или вымысел.
По сцене ходит много народу: былая подружка озорника, вышедшая уже замуж. Дружки по ребяческим играм, ставшие степенными обывателями. Суровые судейские, говорящие матери, что — все к лучшему, иль ее сын стал бы закоренелым преступником…
И бесконечный монолог старой женщины — о том, как ее сын был совсем крохою, о том, как любил он играть в мячик и камешки…
И строй хора, исполняющего бесконечную песню без слов, а на лицах хористов — маски всех греческих богов и богинь.
И старуха, молящая бессловесных богов, — вернуть ей сына ее!
И старуха, бьющаяся на сцене в припадке с криками: «Он — жив! Жив! Я знаю… Или — нету вас никого! Будьте вы прокляты!»
Потом она долго лежала на сцене, и зрители ждали положенного «катарсиса» — возвращения сына, Гнева Богов или — что-то подобного…
Но безмолвные «боги» все так же продолжали свой бесконечный, бессмысленный танец и тягучую песню без слов. А старуха вдруг начинала ощупывать себя всю, поправлять волосы и шептать:
«Господи, что ж это я… Руки на себя наложу, а тут приедет мой сыночка… А дом-то — не убран!»
И на глазах изумленного зала старуха доставала откуда-то совочек и веничек и… начинала подметать за собой.
На Состязаниях в Дельфах в тот миг со своих мест вскочило человек десять с криками: «Он — жив! Я знаю его, — он потерял память на какой-то войне и живет теперь у нас в Арголиде… Да нет, — то не он! Настоящий живет у нас, на Хиосе, — его прибило волной к нашему берегу, и он все забыл!.. Да замолчите вы, наш он — с Эвбеи! Я знаю его, я как только вернусь заставлю его прийти к вам!…»
Люди шли к сцене — простые крестьяне, ремесленники, зеленщики, они окружили потрясенного Мнестера, успокаивали его, хлопали по плечу, заглядывали в прорези его женской маски…
Лишь когда актер снял ее, весь театр Аполлона встал и наградил Актера и труппу его неслыханнейшей овацией. Трагедия Дионисия шла третьей из четырех, но народное ликование было столь велико, что последние из противников не смогли уже выступить…
Мнестер был прав. Жрецы были против трагедии, ибо она по их мнению шла не только в разрез со всеми принятыми канонами, но и… попахивала Бунтом против всех Богов и Аполлона в особенности! Но что было им делать, когда все члены народного заседания были единогласно за трагедию Дионисия, а на Аполлоновых Играх у народа двадцать четыре голоса против двенадцати жреческих!
Дионисию послали победный венок да уведомление, что его бюст отныне стоит в самих Дельфах в одном ряду с Эсхилом, Софоклом и Еврипидом.
Тиран же на радостях устроил пышнейшее торжество, на коем пил сверх всякой меры. В состоянии чудовищного опьянения он стал заниматься любовью со всеми своими шлюхами на глазах у гостей и где-то на третьей иль четвертой из них — сердце его не выдержало…
Самое удивительное, конечно, не в этом.
Сын Дионисия потерял трон, город и власть, а в Сиракузах победил некий Дион — любовник Платона, его ученик и так далее… И вся афинская Академия в дни Гражданской войны в Сиракузах была на его стороне. Так вот этот Дион…
Он приказал сжечь трагедию Дионисия и еще много других, так никогда никем и не виданных. Сжег же он их по трем весьма веским, с его точки зрения, соображениям.
Во-первых, «Дионисий был известный тиран, а его трагедия — памятник Тирании и даже Знамя — в глазах бунтующей черни».
Во-вторых, «так называемая Трагедия Дионисия на самом-то деле совсем не трагедия, но вульгарщина, оскорбительная для вкуса всех культурных людей».
В-третьих, «особо опасным нам представляется Бунт против Веры, основанный на явном безбожии автора».
На основании всего этого — детище Дионисия было осуждено и уничтожено. Но вот что странно…
Ни разу — ни до этого, ни после того, — ни одна из новых трагедий не удостаивалась двадцати четырех голосов «от народа» на театральных состязаниях в Дельфах. Поэтому-то бюст Дионисия со временем стали покрывать позолотой, как самого знаменитого победителя Дельфийских Игр, а само имя его…
Видите ли… Дион, сжегший все трагедии Дионисия, выказал себя скверным правителем. Город быстро впал в нищету, театр Дионисия скоро разрушился, и жители Сиракуз стали звать Дионисия не иначе как — Великим, а обо всех жестокостях его почему-то забыли.
Средь «тиранов» же пошла новая мода — они все кинулись на трагедии. Появилось поверье, что за одну-единственную трагедию, хорошо принятую народом, потомки забудут все тиранские прегрешения и так далее…
* * *Вот такая история.
Я сидел на сцене театра того самого Дионисия, котелок с чечевицею в руке моей невольно дрожал, и голос мой изменил мне, когда я спросил:
— Ты найдешь мне текст этой самой трагедии?
Старикашка напугано взглянул на меня. Что-то во мне очень ему не понравилось, и он, — бочком-бочком — отползая от меня в темноту, жалобно проскулил:
— Да нету этого текста! Сожгли по приказу Диона… Многие пытались его повторить, но… Поэтому на бюсте тирана в Дельфах — Вечный венок! Он сделал то, что не смогли ни Эсхил, ни Софокл! Впервые все зрители Дельф от мала до велика отдали все свои голоса за него! А уязвить в самую душу афинских говорунов, головорезов воинственной Спарты да коневодов варварской Македонии — одновременно… Поэтому он и — ГЕНИЙ!!!
Никому и ни разу не удалось, — не то что повторить сей успех, не удалось — даже восстановить утраченный текст! Один только Миф, Легенда о Великом Тиране — Ужаснейшем Дионисии, коий сумел заставить рыдать по себе всех эллинов — без различия званий, племен, да сословий…
Что-то сдавило мне все внутри. Я бросил котелок наземь и хрипло крикнул:
— Стоять! Стоять, ученая сволочь… А ну-ка, пошли! Расскажешь это все еще раз!
Мы пошли в другую сотню, затем в третью — и так во все сотни нашей когорты. Везде старикашка рассказывал историю трагедии Дионисия, и смолкали голоса да звон ложек. Странная тишина воцарялась вокруг…
Тогда я приказывал гнать старика далее, а сам обращался к братьям моим:
— Ну, что ж, мужики… Теперь и вы знаете, за что и против кого мы идем умирать. Так уж устроен сей мир, что одни строят Ортигию да Высоты и слывут всю жизнь в Дураках да Тиранах, а другие — умные да образованные жгут, рушат все и так далее…
Так вот, братцы… Тот, кто строит крепости, подобные этакой, не доведет свой народ до того, чтоб детки на улицах пухли с голоду! Поэтому тот, кто засел там, — Самозванец. И ничего он нам не сделает!
Крепость сию строил — не он. Высоты — тоже не его Детище.
А он же — присвоил себе лавры нормального мужика, книжку чью дружки его сожгли на костре! Да, меж ними — разница в двести лет, но поверьте мне, — этот гад Архимед нашел бы общий язык с тем самым гадом, что сжег не написанную им книжицу! Ибо все они — одним миром мазаны!
И когда вы пойдете на Смерть, каждый из вас должен узнать харю любой этой сволочи, что марает бумажки, да пьет вино — неразбавленным! Ну… Вы меня поняли…
Я повторял это и в третьей сотне, и в следующей… И по глазам моих мужиков я увидел, — мы возьмем эту Ортигию.
Легко. В один пых.
* * *Мелкий, моросящий дождик всю ночь шуршал за окном, не давая заснуть. Я так и пролежал, не сомкнув глаз, и все смотрел на окно, за коим виднелись неясные силуэты моего города. Я люблю ночь: ночью хорошо смотреть на звездное небо и воображать себе, что там — на сих далеких мерцающих огоньках.
Мой отец — Фидий верил, что звезды подобны нашему Солнцу, просто до них далеко — немыслимо далеко. В доказательство этого он приводил пример со звездой — Глаз Горгоны. Отец говорил, что перемена яркости Глаза — следствие периодического затмения, вызываемого крупным спутником сей звезды, наподобие солнечного или лунного.
В доказательство этого он приводит пример со спутниками Фаэтона, крупнейшей планеты, кою римляне называют Юпитер — в честь главного из римских богов. Надо признаться, что я сам больше принадлежу к александрийской астрономической школе Птолемея и всякие идеи насчет множественности миров, коими так грешат сторонники математической школы из Тарента, вызывают у нас громкий смех, но надо признать, что у последователей Пифагора — недурной аргумент.
Природа не терпит избыточной сложности, а расчеты движений планет вокруг Солнца гораздо проще расчетов вокруг Земли. Так что вопрос о существовании спутников Фаэтона (и возможно — Глаза Горгоны) — краеугольный камень нашего спора с пифагорейцами.
Проблема состоит в том, что мой инструментарий чересчур слаб для однозначного ответа на сей вопрос. Чересчур длительное сидение над манускриптами Александрии серьезно ослабило мое зрение, и я признаю, что утверждение моего отца о том, что в линзу из кварца можно видеть до четырех спутников Фаэтона, не является ложным лишь потому, что сам я их не вижу, — здесь может играть свою роль моя личная близорукость.
