Церенц - В муках рождения

Взгляды Церенца в этом романе становятся более ясными. Анализируя целый ряд исторических фактов, Церенц приходит к выводу, что распри внутри нации всегда связаны с господствующими классами. Поэтому он решительно отвергает точку зрения, согласно которой отсутствие солидарности является, якобы, естественной национальной чертой армян. Он находит, что общность интересов имеется только между людьми из простого народа, угнетенного и попранного дворянством, которому особенно тяжело приходится от «сборщиков серебряного налога».

Метким художественным сравнением он уподобляет народ изнеможенному больному, «который от боли потерял дар речи». По мнению Церенца, для исцеления ран крестьянина необходимо развернуть широкую деятельность с целью дать образование труженику и помочь ему осознать свою роль. В конце романа мы читаем формулу, которой Церенц выражает программу улучшения социального положения армянского народа и завоевания национальной независимости. «„Только солидарный дух и школа“ могут оживить армянский народ».

Возлагая надежды на просвещение народа, Церенц, однако, не игнорирует того факта, что народ нуждается в руководстве. Он противник анархии. По его мнению, «…самое негодное из строгих правительств предпочитательнее анархии». Силу закона он считает необходимым условием для подчинения мелких интересов общим целям. Поэтому Церенц предлагает создать такое учреждение, на которое мог бы опираться народ и которое, в свою очередь, имело бы законную силу для защиты интересов народа.

Конечно, Церенц и сам неясно представляет себе, каким должно быть это учреждение, однако из некоторых его рассуждений видно, что его политический идеал не выходит за пределы буржуазного парламентарного государства.

Как в романе «Теодорос Рштуни», так и в романе «Торос Левони» Церенц уделил мало внимания таким художественным средствам создания образа, как диалог, внутренний и внешний портрет, психологический драматизм и т. п. В художественном отношении наиболее совершенным является роман «В муках рождения», в котором постоянно переплетаются между собой публицистика и фантазия, повествование и романтические картины.

Как ни старается Церенц придать эпическое дыхание своим персонажам, создать впечатление реального воспроизведения исторических событий, тем не менее у него, как и у других представителей романтического направления, отражение действительности приобретает субъективную окраску. Оставаясь верным романтическому методу, Церенц берет исторические явления в возвышенных проявлениях, героев с благородным мышлением, величественными подвигами, идеальными поступками. Эти черты продиктованы субъективными соображениями автора, которые нужны ему для осуществления своей программы.

В исторических романах Церенца художественный метод соответствует его политическим взглядам и исходит из эстетических принципов романтического искусства.

Все три романа Церенца проникнуты духом своего времени. В них затронуты вопросы, связанные с судьбой армянского народа, которые в силу исторических обстоятельств приобрели решающее значение в 70–80-х годах прошлого столетия. Своими романами и публицистическими статьями Церенц откликался на самые передовые настроения и стремления своего времени, направленные на национальное и социальное освобождение армянского народа. В этом заключается его историческая заслуга писателя и публициста.

Последние годы своей жизни Церенц проводит в Тифлисе.

Повседневная жизнь народа, быт простых людей постоянно волнуют Церенца, находятся в центре его внимания. Писатель, публицист, врач и учитель Церенц пользовался большим уважением в среде армянской интеллигенции. В 1885 году после тяжелого горя — смерти единственной дочери — Церенц постепенно теряет интерес к общественной жизни. Он ненадолго уезжает в Константинополь, чтобы забыть свое горе, и вновь возвращается в Тифлис с той же душевной подавленностью. После длительной болезни 17 февраля 1888 года Церенц умирает.

Глава первая

Сасун[3]

…И явилось на небе великое знамение, жена… она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения. И родила она младенца мужеского пола, которому надлежало пасти все народы жезлом железным.

По армянскому летосчислению в трехсотом[4] и от Рождества Христова в 851 году зима в провинции Тарой[5] выдалась необычайно суровая. Снег покрыл белой пеленой равнину, а гора Сасун выглядела грозным чудищем из льда и снега.

Кто мог подумать, что на такой высоте и в такой мороз можно было жить и дышать?

Внизу, в долине, в городе Муш[6], царили смерть и молчание, но склоны Тавра были полны жизни и движения. Буран неистовствовал и кружил в воздухе хлопья снега, а люди все поднимались, ползли, скользили на лыжах вверх и вниз. В такую погоду в этих снегах могли передвигаться только горцы, зимой и летом не снимающие домотканной шерстяной одежды и обуви из козьей шкуры. Сеяли они ячмень и просо, потому что на такой высоте среди камней могли произрастать только эти злаки.

Поселения горцев были так далеки друг от друга, что они зачастую не понимали языка соседей и объяснялись через переводчика, несмотря на то, что и те, и другие были армянами.

На этих горных высотах народ не расставался никогда с копьем, единственным оружием против диких зверей и врагов; им защищал своих князей, сидящих в Муше, которым он безропотно подчинялся.

Но что же было причиной такого движения в буран и стужу на горе Хут? Уже темнело, а сасунцы продолжали идти к северному склону горы. Там, перед церковью, стоял отряд молодых людей, не спускающих грустных взглядов с долины. У многих на глазах сверкали слезы. Они плакали не от холода. Они пришли с долины, эти юноши, и приютились пока на склоне горы, освобожденной от врагов. Некоторые из них были вооружены.

В это время из церкви вышли два священника, и один из них зычным голосом обратился к горцам:

— Братцы! Разожгите скорей огонь в комнате для гостей, принесите им еды. Они из долины, не привычны к нашим холодам; мы придем следом за вами.

Другой священник молча посмотрел в сторону долины, которая терялась в тучах снега, и обратился к пришельцам, грустно смотревшим на него.

— Велик бог и заступничество Просветителя[7], о братья! — сказал он. — Не отчаивайтесь, сегодняшний победитель завтра может стать пленником. Во всем виновны наши князья, которые верят словам и клятвам неверных и, как глупцы, бросаются в их когти, предавая народ этим нечестивцам. Но бог велик, и вы не унывайте.

Тогда все, кто бегом, а кто не спеша, последовали за священником-горцем, который повел их в подворье.

Это было довольно просторное помещение, наполовину врытое в землю, с одной только дверью и с очагом в углу, где уже трещало несколько больших корневищ, распространяя вокруг живительное тепло.

Гостеприимные и хлебосольные сасунцы поставили перед своими братьями из долины все, что имели — хлеб из ячменя и проса, горячий танапур[8], высохший и соленый сыр и горный мед. Они сами брали по ломтю и, подбадривая гостей, угощали их.

— Кто знает, о братья, — говорили они, — возможно, уже завтра вам придется сражаться, и силы будут вам нужны. Кушайте, братья, и считайте, что вы в родном доме.

— Да, — горько засмеялся один из пришельцев. — Сейчас кров наш — открытое небо, а семьи наши, если они живы, кто знает в какой части Аравии!..

— Если только они живы… — повторило несколько человек, вытирая кулаком глаза. Иные обильно поливали хлеб солеными слезами.

И вот настала минута, когда никто больше не мог проглотить куска хлеба. Тогда встал местный священник, прочел благодарственную молитву, перекрестился и посмотрел в темноту трапезной, туда, где сверкало множество копий. Народу собралось так много, что пар от дыхания стоял облаком.

— Братья поселяне, подойдите ближе, — начал священник. — Что вы прячетесь в темноте? Настал день когда Святой Карапет[9], Тарон, нахарары, князья, священнослужители и народ наш, преисполненные великой надежды, смотрят на гору Сасун. Вот вам кондак[10] из великого монастыря, — он поднял руку и показал собравшимся пергаментный свиток, опечатанный множеством печатей. — Если я прочту его, то вы все равно не поймете, но содержание его всем нам знакомо. Это старая история. Более ста лет уже, как проклятые арабы вторглись в наши раввины и истребляют наш народ. Если бы не благословение Святого Карапета и заступничество Просветителя, в наших равнинах не осталось бы ни одного христианина, имя армян стерлось бы с лица Таронской земли. Но велика сила Христова, и если сегодня арабы вторгаются в наши земли, истребляют и уводят в плен армян, то назавтра армяне сходят с гор, истребляют их и берут обратно наши ущелья. Никто из них не спасается. Но что толку? Этот проклятый народ через некоторое время снова идет на нас с еще большей яростью. А армянин должен терпеть это насилие до тех пор, пока не перельется чаша терпения. Тогда уже, не в силах вынести этого, он из хилого ягненка превращается в льва. Горы и долы вопиют, армяне поднимаются, даже мертвые словно воскресают, и равнины наши покрываются трупами неверных. Уже полтораста лет мы играем в эту игру. Им не надоело брать нас в плен и истреблять, а нам — убивать и уничтожать их. Но воля божья сбудется, Святой Карапет проявит свою мощь и придаст нам сил, дабы навсегда истребить этих нечестивцев. Вы знаете, братья и дети мои, что наш князь Багарат ездил к этому неверному арабу, который называл себя нашим другом, клялся своим пророком и своей верой, что не нанесет ему вреда. И знаете, что произошло? Он изменил своей клятве, ибо пророк его был лживым, а вера — безбожием. Багарата, его семью, детей — всех он заковал в цепи и отправил в Аравию, а сам остался в Муше и греет сейчас свои дряхлые кости в княжеском дворце князя Багарата, понося ежечасно нашу веру. И это все на виду у Святого Карапета. Бог этого не простит, не оставит без возмездия. Доколе же нам спать? Сасунцы никогда не боялись холода и не им сейчас отчаиваться. Если солнечные лучи придают силы нечестивым арабам, то холод должен бодрить и придавать силы армянам. Подумайте же, братья-поселяне, что нам надо делать, и решайтесь, ибо время не терпит, Святой Карапет в опасности!