Валентин Рыбин - Государи и кочевники
— Торопимся, ханым… Да только как нам стать горячее огня? Ради гостя я готова сама под котлом огнём стать.
— Как провели время в Тифлисе, ханым? — спросил приличия ради Якши-Мамед.
— Хорошо, можно сказать, — охотно ответила Тувак. — У генерала в гостях были, у других разных русских. А больше около сыночка Караша. Вий, беда мне с ним! — радостно призналась она. — Совсем по-туркменски говорить разучился. Мы с ханом боимся, как бы совсем наш язык не забыл.
После сытного ужина спалось молодому хану тяжко. Утром вместе с отцом свершили намаз. Навестили ишана Мамед-Тагана-кази. Располневший и благообразный, он принял их в своей келье, поставил фарфоровый чайник и вазу с белыми мучными конфетами.
Якши-Мамед не сомневался, что разговор будет неприятным. Хозяева «ощупывали» его, словно голодные коты зачумлённую мышь: съесть бы её побыстрей, да как бы не отравиться. Мамед-Таган-кази первым, поборов нерешительность, «надавил на хрупкие косточки этой мыши».
— Десять лет сидели каджары смирно, словно привязанные псы, только облизывались, глядя на нас, а теперь вот опять… Говорят, восьмитысячный отряд Мирзы Максютли бесчинствует в Кара-Кала…
— Вини гургенцев, ишан, — отозвался Кият. — Это они пустили армию шахского детёныша к гокленам. Если своими силами не могли остановить каджаров, почему атрекцев на помощь не позвали? Якши-Мамед вот, слава аллаху, жив-здоров, постоял бы за своих!
Сын опустил глаза, и Кият-хан окинул его презрительным взглядом:
— Или тебе некогда такими пустяками заниматься? Девушкой занят?
— Кого сватает? — спросил простодушно ишан.
— Дочь Назар-Мергена приглядел, — ответил Кият.
— Ва алла! — воскликнул испуганно ишан. — Ты шутишь, Кият-ага?
— Не до шуток теперь… И не шутки ради хочу сказать: пока не поздно, Якши-Мамед, порви с ним всякие связи. Невесту мы тебе другую нашли!
Якши-Мамед нахмурился, лицо залилось краской негодования. Дитя свободных пустынь, он не выносил никакого насилия, даже деспотических приказов собственного отца.
— Не надо мне другой!
— Как так — не надо? — изумлённо посмотрел на него Кият. Видно, старику и в голову никогда не приходило, что сын может ослушаться!
— Я сам себе волен выбирать жену.
— Аллах акбар! Что же такое делается на свете! — злобно проговорил Кият, потянулся за тростью и с силой ударил сына по спине. — Вот тебе воля! Вот тебе моё благословение!
Якши отпрянул к стенке, подставляя под удары руку. Распалившийся старик встал, ещё раз замахнулся, но одумался: опустил трость, плюнул и вышел из кельи. Уходя сказал:
— Не отпущу тебя отсюда, пока не поклянёшься на Коране верности нашему роду, пока не отречёшься от этой змеи, порождённой Назар-Мергеном! Прошу вас, ишан, вразумите мальчишку. Если не даст клятвы, заприте его и подержите три дня и три ночи без еды.
После ухода разгневанного старца в келье на некоторое время воцарилось молчание. Ишан сопел, поглядывая на гостя. Якши-Мамед покусывал губы.
— Сын мой, — начал было вразумлять молодого хана ишан, но тот оборвал его:
— Не будет по-вашему, ишан-ага!
— Ну тогда сам аллах бессилен чем-либо помочь вам. Оставайтесь здесь и подумайте три дня и три ночи…
Ишан удалился. За дверью лязгнул засов.
— Старые собаки! Разложившиеся трупы! — бросил вслед Якши и стал оглядывать келью. Ни окна, ни отверстия, через которое можно было бы уйти отсюда. Взгляд его случайно упал на собственный нож, лежавший на ковре. Якши-Мамед схватил его и взвесил на руке. Дальше он знал, что ему делать…
Ночью, сквозь сон, ишан слышал лай собак, но встать поленился. Утром слуги доложили: Якши-Мамед проделал в стене дыру, вылез, поднял парус и уплыл со своими людьми.
СТРАШНЫЙ ПОДАРОК
Ранней весной войско прибрежных туркмен заняло позиции в междуречье Атрека и Гургена. Ожидая, что принц Максютли на обратном пути непременно «бросит» каджарские батальоны на атрекские селения и прибалханские аулы, Кият распорядился: весь скот перегнать к подножию Балхан и не дать врагу выйти на побережье. Сам Кият вместе с женой, ишаном Мамед-Таганом-кази и сотней нукеров переехал на Дарджу, поселился в живописном предгорном местечке Чандык, около Ак-мечети.
Дни стояли погожие. В Балханском заливе стоял оглушительный птичий гомон: утки и розовые гуси собирались в дальние края — на север. Пора цветения джузгуна и яндака настраивала людей на добрый лад.
Престарелый Кият, не выходивший всю эту зиму из своей тёплой юрты, обмяк душой и будто бы помолодел. Почти каждое утро вместе с Тувак-ханым садились они на коней и ехали в сопровождении джигитов к подножию гор полюбоваться яркими нарядами весны, насладиться благоуханием, а заодно посмотреть на отары и верблюдов. Завидев вдали чабанский шалаш, Кият-хан немедленно ехал к нему и, спешившись, приказывал напоить его свежим чалом. Иногда он сам или Тувак изъявляли желание отведать шашлыка. Тут приходили в восторг джигиты. Несколько молодцов скакали к отаре, выбирали двух-трёх молоденьких баранов и приступали к делу. Кият возвращался из таких поездок довольным, хотя и жаловался то на боль в пояснице, то на ломоту в суставах. После поездок приходил Мамед-Таган-кази. Сидели на ковре, беседовали о делах, обменивались новостями. Ишан, с явной неохотой, сообщил однажды о свадьбе Якши-Мамеда. Дескать, человек, приехавший с Атрека, был на тое и в числе знатных гостей видел заклятых врагов Кията, гургенских ханов.
После этого разговора хан вернулся в кибитку жены злой и подавленный. Сославшись на боль в пояснице, он снял с себя халат, рубаху и лёг на ковёр, вверх спиной. Тувак, успокаивая мужа ласковыми словами, принялась натирать его старую жилистую спину мазью. Хан не хотел выдавать истинной причины своего недомогания, но грудь его распирало от тоскливой боли и он, охая под ловкими сильными руками Тувак, сказал:
— На Атреке той был… Сын растоптал мою отцовскую волю…
Тувак от неожиданности отпрянула и тут же легла на бок, заглядывая мужу в глаза:
— Такая новость, мой хан, и ты до сих пор молчал!
— Плохую новость сразу не скажешь — язык не подчиняется, — со вздохом отозвался Кият.
Однако Тувак не очень-то огорчилась. Сердце её не кольнула игла обиды, скорее она почувствовала зависть. Представив себе влюблённых, тяжко вздохнула и коснулась пальцами бритой головы мужа:
— Хан, а почему ты боишься родства с Назар-Мергеном? Почему ты думаешь, что он перетянет твоего сына на свою сторону. Может, наоборот?
— О чём говоришь, Тувак-ханым! Разве я не знаю своего сына? Он смел в своих поступках, но слишком горяч и легко поддаётся соблазнам. Якши-Мамед не успеет и оглянуться, как окажется в стане персов.
— Нет, по-моему, он не такой. Ты плохо его знаешь, хан.
— А тебе его откуда знать? — Кият привстал с ковра, с неприязнью взглянул на жену.
— Женщина о мужчине знает всегда больше, чем мужчина о мужчине, — спокойно, с некоторым вызовом, ответила она.
Кият поморщился, сузил глаза:
— Ханым, не надо злить меня… Я и без того сегодня злой…
— Ах, вот оно как! Вот какая твоя любовь ко мне! — Тувак передёрнула плечами и вышла из юрты.
— Ханым, вернись! — властно крикнул Кият. — Вернись… Поговорим спокойно…
Тувак возвратилась.
— Значит, ты считаешь, что я зря?..
— Да. Я считаю, что ты зря обижаешь старшего сына, — довольная своей победой, ответила Тувак.
— Что же прикажешь делать?
— Хан, — усмехнулась она, — даже волки — и те не только бьют своих детёнышей, но и учат хитрости и уму. Отгони от себя гордыню и поучи сына, как ему жить с её отцом и всеми его родственниками…
— Ты, как всегда, мудра, моя газель, — скупо улыбнулся Кият, а про себя подумал: «Плохо дело, если жена не велела». У него не было и тени сомнения в своей правоте. В мире, конечно, много хитрости, но не хитрость и козни движут мир. Есть в жизни закономерности, против которых бессильны любые измышления. Коснулись они и его. Дети Кията давно уже зажили самостоятельно и теперь, окрепнув, словно молодые львы, заявляют о себе. А участь Кията — участь старого льва, которому придётся вобрать затупившиеся когти, щёлкать стёртыми клыками и уйти в обитель чёрных теней. Не ему одному уготована такая участь. Были люди познатнее и посильнее его. Фетх-Али-шах — царь-царей и тот тихо и безропотно испустил дух на руках у любимой жены Таджи Доулат, а трон его захватил один из внуков, Мухаммед, сын недавно умершего Абасс-Мирзы. И разве не закономерно то, что молодой Мухаммед-шах заявил о себе на весь мир тем, что выколол глаза своему родному брату Хасану Али, домогавшемуся шахского престола. Затем он усмирил и других претендентов, обложив все провинции новыми налогами. И тогда вторгся в пределы Туркмении, на благодатные земли гоклен…
