Сергей Семенов - Степь ковыльная
— А я с ним у Козлуджи был! — воскликнул казначей Оружейников, старик с веселыми глазами. — Всех-то войск у Суворова было восемь тысяч, а турок впятеро больше. Ух, и накрошили же мы тогда их в конной атаке!.. Он нас, казаков, дюже уважает… И конь под ним завсегда донской… И вестовой у него, опять же, донской казак — Егор Селезнев.
Атаман постучал булавой о стол и, когда все затихли, сказал, довольно улыбаясь:
— Ну будя, будя, старики. Ишь, как разбушевались, словно в атаке… Уж если вы сами генерала Суворова одобряете — стало быть, выбор правильный сделан… Давайте расходиться, уже темнеет, дома жинки ждут вечерять.
Хохлачев и Кораблев, соседи по хатам, издавна дружили меж собой. Как только кончилось совещание в станичной избе, они направились домой вместе. По дороге Хохлачев продолжал рассказывать о Суворове:
— … Служил я тогда в полку войскового старшины Луковкина, а Суворов в те поры в чине подполковника был и шел с нами завсегда впереди всей армии. Раз как-то у города Швейдница послали в разведку шестьдесят донцов — и Суворов с нами отправился. Наткнулись мы на эскадрон черных гусар. Стояли они на высоком холме. А Александр Васильевич усмехнулся этак задорно — и нам: «Ну что, донцы-молодцы, ударим на них или назад повернем? Сами видите, их почти вдвое больше, да и позицию сильную занимают». Ну, мы, конечно, все, как один: «Веди нас!» И что ж ты думаешь? Дважды в атаку ходили, и дважды нас отбивали ружейным огнем. И только в третий раз дорвались мы до них, взяли в пики. Мало кто из тех гусар уцелел…
Когда проходили мимо хаты попа Стефана, Кораблев сказал с досадой Хохлачеву:
— Знаешь что, кум, надо нам на станичном правлении всерьез потолковать о попе нашем, пора дать ему острастку. Уж больно жаден, вымогает от станичников непомерную плату за обряды церковные. Ежели, к примеру, принесут младенца крестить, три гривны требует. А дашь меньше, так он окрестит все ж, да только беды потом зачастую не оберешься. И ведь не подкопаешься к нему-по церковным правилам все делает! Ну, вот, скажем, в этом году апреля семнадцатого принес ему новорожденного Корольков Панфил — сам знаешь, казак бедный — и сказал, что у него в кошельке лишь пятиалтынный есть. Поп взял ту монету, сунул в карман свой бездонный и нарек младенца по имени святого, что на тот день пришелся, — Хусдозат. А мальчонка другого казака, Вишина Алексея, тоже гольтепа, назвал Павсикакием: на тот день в аккурат празднование этого святого угодило. Ну, посуди сам, кум, — возмущался Кораблев, — ведь прям-таки издевку чинит он над голью станичной. Каково же отцу-матери кликать тех детей ласково? Задик — одного, а другого: — Какик, что ли? Тьфу, срамота одна! А как подрастут они, сколько надсмешек им по всей станице придется выслушать? Вот и выходит так: поп, чтоб младенцу имя наречь, за перо берется, а у казака борода от страха трясется.
Но Хохлачеву не хотелось ссориться с попом: он собирался просить попа Стефана, чтобы тот обучил грамоте его дочь Настеньку. Поэтому он обнял друга за плечи и сказал ласково:
— Заходи-ка ко мне в гости. Угощу наливкой вишневой, отменнейшей. Жинка моя готовит ее по-особливому, как никто в станице. Ну, идем, идем, от наливки лишь польза одна, а вот от меда и вина болит голова — так учил меня еще дед мой.
Но не успели друзья войти в хату Хохлачена, стоявшую почти на окраине станицы, как где-то вблизи в ночной темноте послышался полный смертельного испуга вопль женщины:
— У-би-ва-ют! По-моги-и…
Почти тотчас же раскатисто грохнул пистолетный выстрел, а велел за ним раздался дикий, леденящий душу вой:
— Алла-а-а!.. Алла-а!..
Едва только Хохлачев и Кораблев выхватили из ножен сабли, как из-за угла вылетели на широкую станичную улицу всадники на низкорослых конях с развевающимися длинными гривами.
Сердце Хохлачева дрогнуло, но он сказал спокойно, будто речь шла о чем-то обыденном:
— Не устоим, кум. Скорей в хату!
Они вбежали в хату Хохлачева, открыли оконца. У одного стал с ружьем Хохлачев, а у другого — Кораблев с пистолетом.
Кораблев жил одиноко — два его сына находились в полках на Кубани, и у станичного казначея была жена Пелагея Ивановна, моложе его лет на десять, и дочь-подросток Настенька.
— Не боязно? — спросил женщин Хохлачев.
— Боязно, папаня, — ответила прерывающимся голосом кареглазая Настенька: — Да что поделаешь?
Полная, с широкими черными, почти сросшимися на переносице бровями, Пелагея Ивановна промолчала. Она деловито открыла, взявшись за железное кольцо, лаз в полу и снесла по лесенке в погреб два ведра воды, потом стала переносить туда же наиболее ценные вещи.
«Ну и башковитая ж у меня жинка! — подумал удовлетворенно старый казначей. — Ежели вражьи дети хату подпалят, перебудем внизу, водою облившись… Правда, трудно отсидеться, ну, да авось подмога подоспеет».
И снова наступила тишина, лишь высокие тополя под окнами тихо шуршали листвой, словно часовые, охраняющие покой семьи.
Станичники были застигнуты врасплох: ногаи сделали набег степью, а не со стороны Татарского шляха, как в прошлые годы, когда их натиск был отражен с большими для них потерями.
Ворвавшись в станицу и оставив вокруг нее заградительные кордоны, ногаи — их было сотен пять — прежде всего кинулись к центру, к хатам вокруг майдана здесь жили зажиточные казаки, и тут можно было захватить богатую добычу.
Казакам пришлось биться насмерть с врагами в своих куренях. Многие были призваны на военную службу, и в станице остались главным образом старики да молодежь. Сопротивление, было ожесточенным, но разрозненным. К тому же ногаи там, где они встречали отпор, вызывали пожары, бросая стрелы с зажженной паклей на камышовые крыши. Тогда показывались огненные языки, взметало ошалело рыжей гривой пламя, сыпались искры, и задыхающиеся от дыма казаки, выбегая из огня, гибли в неравных схватках.
Только крыша станичной избы была железная. Ногаи несколько раз бросались туда на приступ: они знали, что здесь хранятся казна, порох и пули. Но девять засевших в избе молодых казаков-«сидельцев» во главе с атаманом Сухоруковым не подпускали близко ногаев, открыв сильный оружейный огонь. Неподалеку пылал, как костер, казачий курень, и оттого вокруг избы было светло, и подкрасться к ней незаметно ногаи не могли. Десятка два из них были здесь убиты и ранены. Тогда ногаи, оставив небольшой отряд у станичной избы, рассыпались по станице.
Как только ногаи ворвались в станицу, церковный сторож Пафнутьич, заперев на засов тяжелую дубовую дверь, забил в набат, и с тех пор не умолкал надтреснутый, жалобный, молящий о помощи звук колокола. С ним смешивались вопли женщин, которых степные хищники волокли в ненавистный полон, стоны раненых, гортанные крики ногаев, стук конских копыт, грохот ружейных и пистолетных выстрелов.
Из горевшей хаты вблизи станичного правления выбежали седобородый казак Ковалев Тихон и его два сына-подростка. Они стали пробиваться в сторону правления. Красноватыми молниями в свете пожара сверкали клинки их сабель.
— Глядите, — крикнул Сухорукое «сидельцам», — бьется Тихон по-богатырски! Да и сыновья под стать ему. Неужто ж оставим их на погибель?
Сухоруков, отодвинув тяжелый железный засов и приказав трем «сидельцам» оставаться в избе, выскочил с шестью остальными навстречу Ковалевым. Выстрелами и саблями «сидельцы» проложили дорогу к смельчакам и вместе с ними, под прикрытием огня оставшихся в избе казаков, возвратились в нее.
Пять часов длился набег ногаев на станицу. Много бед они причинили. Одних только убитых или сожженных вместе с хатами станичников было сорок пять. Погибло немало детей. Восемнадцать женщин ногаи захватили в плен. Угнан был почти весь станичный табун, начисто ограблены многие казачьи семьи.
Семья Хохлачевых уцелела: на окраине станицы ногаи не задерживались. Им было известно, что нескольким казакам удалось прорваться и умчаться в соседнюю станицу с просьбой оказать помощь «с великим поспешением».
Брезжил тусклый рассвет, когда Павел со своими спутниками прискакал к усадьбе Крутькова. Смертельная тоска стиснула сердце Павла: вместо большой, выбеленной в темно-голубой цвет хаты Крутьковых он увидел груду дымящихся развалин. Около них жалобно выл, подняв вверх голову, огромный пес Рыжий.
Соскочив с коня, Павел подошел к развалинам, вглядываясь в них пристальным взором. Глаза его покраснели от дыма и набежавших слез. Вот обгорелые черепки разбитой посуды… Вот покрытая копотью серебряная чарка Тихона Карповича. «Нет, разве найдешь человеческие кости в этой груде? Видно, и похоронить их достойно не удастся. Да, Девлет-Гашун свел-таки свои счеты…»
Ярый гнев охватил Павла. «Надо отомстить ногаям, кинуться вслед за ними! Буду бить их, пока и сам не погибну в смертельной схватке!»
