Артуро Перес-Реверте - Гусар
Нуаро меланхолично жевал сено у беленой стены, окружавшей оливковую рощу. Почуяв приближение хозяина, он повернул голову и тихонько заржал. Фредерик полюбовался благородной мордой своего коня, похлопал его по гладкому крупу, а потом запустил руку прямо в сено и приласкал горячие губы животного.
На горизонте сверкнула молния и несколько мгновений спустя где-то вдалеке прокатился гром. Лошади испуганно заржали, и Фредерик, невольно содрогнувшись, поднял глаза к мрачному небу. В двух шагах от загона бесшумно, как ночные тени, прошли часовые. Фредерик снова посмотрел на небо, подумал о дожде, о повешенном на дереве Жуньяке, о злобных темнолицых дикарях и впервые в жизни ощутил во рту солоноватый привкус страха.
Юноша обхватил рукой красивую голову Нуаро и нежно потрепал его бархатную гриву:
— Не подведи меня завтра, дружок. Мишель де Бурмон еще не спал; он поднял голову, едва Фредерик вошел в палатку.
— Все в порядке?
— Конечно. Я только посмотрел, как там лошади; Удэн хорошо о них заботится.
— Этот вахмистр знает свое дело. — Де Бурмон ходил проведать лошадей парой часов раньше. — Будешь спать или выпьешь коньяку?
— По-моему, это ты хотел спать.
— И буду. Но сначала выпью немного. Фредерик достал из седельной сумки своего друга обтянутую кожей флягу и разлил коньяк в металлические стаканы.
— Там что-нибудь осталось? — спросил Фредерик.
— Пара глотков.
— Тогда оставим их на завтра. Вдруг Франшо не успеет наполнить ее снова перед выступлением.
Друзья со звоном сдвинули стаканы; Фредерик пил медленно, де Бурмон проглотил свой коньяк залпом. Как полагается гусару.
— Боюсь, дождь будет, — произнес Фредерик после недолгого раздумья. В голосе его не было ни тени тревоги; он просто высказал вслух мысль. И все же, не успев договорить, юноша пожалел о своих словах. К счастью, де Бурмон повел себя великолепно.
— Знаешь что? — произнес он тоном заговорщика. — Я сам подумал об этом всего минуту назад, и, признаться, начал беспокоиться: грязь и все такое, сам понимаешь. Но у дождя есть и положительные стороны; пушечные ядра станут застревать в мокрой земле, и картечь не сможет бить слишком далеко. Нам будет трудно драться под дождем, но ведь им тоже… И, чтобы покончить с этой темой, могу тебя заверить, что в эту пору дожди в Испании редкость.
Фредерик опорожнил свой стакан. Он вовсе не любил коньяк, но гусару полагалось пить и сквернословить. Коньяк всё еще давался юноше легче ругательств.
— Дождь сам по себе меня не слишком беспокоит, — откровенно признался Фредерик. — Какая разница, где умирать: в грязи или на сухой земле, к встрече со смертью все равно не подготовишься. Конечно, если ты не можешь управлять своими чувствами, когда они похожи на страх…
— А вот это слово, сударь, — де Бурмон сердито нахмурил брови, подражая полковнику Летаку, — гусару не пристало произносить, эхем, никогда…
— Разумеется. Я готов взять его обратно. Гусар не знает страха смерти; а если и узнает однажды, пусть это остается его личным делом, — продолжал Фредерик, следуя за причудливыми извивами собственных раздумий. — Но как быть с другим страхом, страхом, что удача изменит тебе в бою, что слава обойдет тебя стороной?
— А! — воскликнул де Бурмон, всплеснув руками. — Такой страх я уважаю.
— Об этом я и говорю! — пылко заключил Фредерик. — Мне совершенно не стыдно признаться, что я действительно боюсь — боюсь, что дождь или еще какая-нибудь проклятая стихия помешает моей встрече со славой. Я думаю… Я думаю, что смысл жизни человека вроде тебя или меня в том, чтобы бросаться в бой с пистолетом в одной руке и саблей в другой, с криком: «Да здравствует Император!» А еще, хотя признаваться в этом немного стыдно, — продолжал он, слегка понизив голос, — я боюсь… Впрочем, это не совсем подходящее слово. Не хотелось бы пропасть ни за что, кануть во тьму, ничего не совершив, попасться на дороге какому-нибудь зверью, как несчастный Жуньяк, вместо того, чтобы скакать под императорским орлом навстречу меткой пуле или честному клинку и умереть с оружием в руках, как подобает мужчине.
При упоминании Жуньяка де Бурмон побледнел.
— Да, — сказал он хрипло, отвечая скорее собственным мыслям. — Этого я и сам боюсь.
Несколько мгновений друзья молчали — каждый думал о своем. Наконец де Бурмон тряхнул головой и потянулся к фляжке с коньяком.
— Черт побери! — воскликнул он чересчур бодро. — А что, приятель, давай уж допьем эти два глотка, и пусть Господь с интендантами пошлют нам завтра еще.
Вновь зазвенели стаканы, но мысли юноши были уже далеко, в родном городе, у постели, в которой умирал его дед. Как ни мал был тогда Фредерик, в его памяти остались горестные картины: плотно закрытые ставни, не пропускавшие в дом солнечный свет, женский плач в гостиной, мокрые глаза отца; черные сюртуки и красные физиономии родственников — уважаемых в городе купцов. Дед полулежал в кровати, опираясь на подушки, его исхудавшие, утратившие былую силу руки покоились на одеяле. Болезнь заострила орлиные черты старика, еще при жизни превратив его лицо в посмертную маску.
«Он больше не хочет жить. Просто не хочет…» Слова матери, сказанные едва различимым шепотом, потрясли маленького Фредерика до глубины души. Старый Глюнтц давно отошел от дел, поручив торговлю своему сыну. Тяжкий недуг, поразивший суставы, до конца дней приковал его к постели, лишив надежды не только на выздоровление, но и на быструю, легкую смерть. Конец приближался неуклонно, но мучительно медленно. В один прекрасный день старик устал ждать, отказался от пищи, и с тех пор лежал неподвижно, не внемля отчаянным призывам домашних, всеми оставшимися силами торопя смерть. Последние дни своей жизни старый купец провел в темной спальне, отвечая на мольбы детей и внуков непостижимым молчанием. Его земное существование подошло к концу. Проницательный, как все дети, Фредерик догадался, что дед больше ничего не ждал от жизни и потому добровольно отказался от борьбы за нее.
Предстоящая битва не слишком тревожила юношу. Фредерик был готов ко всему — даже к тому, что валькирии из северных саг, которыми он зачитывался в детстве, спустятся на поле боя, чтобы пометить обреченного героя своими поцелуями. Молодой человек знал, что будет достоин мундира, который носит. Когда он вернется в Страсбург, Вальтер Глюнтц сможет по-настоящему гордиться своим сыном.
Де Бурмон вновь завалился на кровать и моментально заснул, на этот раз — очень крепко. Фредерик снял сапоги и тоже лег, не погасив свечи. Сон пришел не сразу и неглубокий, тревожный, полный причудливых образов. Перед глазами проплывали унылые, мрачные лица, длинные пики, обезумевшие лошади и обнаженные сабли, сверкающие в лучах солнца. Со страхом и тоской в сердце юноша искал в небе валькирий и выдыхал с облегчением, не увидев их. Фредерик несколько раз просыпался от собственных стонов с пересохшим горлом и горящим лбом.
II. Заря
До рассвета было еще далеко, когда в палатку заглянул Франшо, ординарец обоих офицеров. Это был низкорослый, уродливый человечек, главное достоинство которого заключалось в виртуозном умении добывать съестные припасы, которых в испанских частях вечно не хватало. Не говоря уже о том, что он был на редкость исполнителен и учтив.
— Майор Берре приглашает господ офицеров на совет, — бодро сообщил он, представ перед глазами не вполне проснувшихся подпоручиков. — Через полчаса, в его палатке.
Фредерик с трудом прогнал сон. Всю ночь он ворочался на жесткой походной кровати и задремал как раз перед появлением Франшо. Де Бурмон был уже на ногах, но мучительно зевал и протирал глаза.
— Похоже, великий день настал, — заметил он, краем глаза следя за тем, чтобы ординарец чистил сапоги с должным усердием. — Который час?
Фредерик достал карманные часы:
— Половина четвертого. Ты выспался?
— Я спал как младенец, — сообщил де Бурмон, в немалой степени покривив душой. — А ты?
— И я как младенец, — ответил Фредерик, имевший для такого заявления еще меньше оснований. Друзья понимающе переглянулись.
Тем временем Франшо зажег масляной фонарь, принес кувшин кипятку и поставил на пол ведро с холодной водой. Друзья умылись, затем Франшо аккуратно выскоблил их щеки бритвой; по праву старшинства, первым он тщательно выбрил лицо де Бурмона и ловко подвил ему кончики усов. С Фредериком ординарец управился куда быстрее; у юноши еще не было настоящей бороды, на лице у него росла лишь редкая щетина. Когда Франшо убрал бритву, Фредерик поглядел вверх. Небо полностью затянули облака; звезд не было видно.
Отовсюду раздавался шум пробуждавшегося лагеря. То и дело слышались отрывистые, раздраженные приказы унтер-офицеров, в свете факелов у палаток виднелись силуэты гусар, собиравшихся в поход. Егерская рота, расположившаяся поблизости от эскадрона, уже готова была выступать. Командиры строили солдат, подгоняя их резкими окриками. Другая рота, разбившись по четыре, уже поднималась по склону холма, теряясь во мраке среди олив.
