Ахмед Боков - Сыновья Беки
Хусен с трудом сдержался. А как хотелось подразнить, позлить Тархана. Но попробуй-ка, тот ведь старше, полезет драться, чего доброго, опозоришься перед Эсет.
А Эсет, видно, стало жалко Хусена, она вдруг крикнула:
– Нани, Тархан не дает мне качаться!
Кабират снова выглянула и погрозила сыну кулаком:
– Опять ты пристал к ней! Смотри у меня. Хоть раз еще услышу ее голос, несдобровать тебе!
Знай Кабират, что Тархан пристает не к Эсет, а к Хусену, едва ли она вступилась бы за соседского мальчишку. Не в ее это правилах защищать чужих детей. За своих она может кому хочешь волосы выдрать, даже если ее дети и виноваты. Начнет проклинать на чем свет стоит, а то и с палкой погонится. После таких происшествий чужие ребята обычно долго обходят стороной двор Кабират, хотя с детьми ее уже давно помирились.
Тархан хорошо знал, какая у матери тяжелая рука, а потому не заставил ее дважды повторять угрозу и притих. Даже сам принялся раскачивать Эсет. Но вскоре ему наскучило, и он милостиво предоставил это право Хусену.
Хусену стало совсем тепло, как только он взялся за качели. И Эсет, довольная, смеется. Когда качели несутся вперед, она вся напряженно вытягивается, будто хочет взлететь, а когда назад, поджимает коленки.
Тархан немного постоял, посмотрел на них, ухмыльнулся и пошел. Но уходя он не преминул крикнуть:
– К моему возвращению чтобы духу вашего не было у качелей!
Однако получилось так, что Хусену еще задолго до возвращения Тархана пришлось уйти и от качелей, и со двора Кабират.
И во всем виноват только Борз. Он отчего-то вдруг залаял. Хусен повернулся на его лай и не заметил, что Эсет именно в эту минуту отпустила качели и поправляла платьице. Ну могло ли быть для Хусена что-нибудь тяжелее случившегося? Он лучше бы сам трижды грохнулся, лишь бы с Эсет такого не случилось; не успел Хусен опомниться, как услышал плач Эсет, а затем, конечно, выбежали Кабират и Тархан. Вылез из сарая и Тахир.
– Доченька, что с тобой?…
– Хусен… Это… он… я упала… – всхлипывая, проговорила Эсет, потирая вскочившую на лбу шишку.
Кабират только того и надо было. Она злобно уставилась на Хусена и закричала:
– Вон отсюда, голодранец! Чтобы глаза мои больше не видели тебя здесь.
Хусен проглотил обиду и пошел к воротам. Уже выйдя со двора, он все еще слышал брань Кабират. Она проклинала его, причитала, что, дескать, не дают покоя ей в собственном дворе, и многое еще выкрикивала эта злая женщина.
А Хусен шел и думал: «И чего расшумелась? Я к ним почти не хожу. Эсет с Тарханом сами больше бывают у нас. И моя нани никогда не выгоняет их, даже не ругает, когда они обрывают нашу вишню. Подумаешь, у них сарай с навесом! Вот возьму привяжу веревку к ветке дерева, и будут у меня свои качели».
Хусен отворил калитку. Навстречу ему, виляя хвостом-обрубком, бежал Борз. Он будто собирался что-то сказать, но… не смог, только проводил друга до самых дверей. А может, и сказал что-то? Да поди-ка пойми его собачий язык!
Хусен толкнул дверь, но она была заперта. Из комнаты слышались стоны матери и голос Шаши, которая твердила все одно и то же:
– Молись – и всевышний облегчит твои страдания.
Хусену было очень жалко мать, он не мог слышать ее криков и опять пошел со двора. Борз побежал за ним.
Хозяйство Гойберда, другого соседа Беки, было такое же неказистое. И уж он-то ничем не кичился перед Беки и Кайпой. Сейчас их дворы так, для пущей важности, разделяет реденький плетень, но придет весна, от него и следа не останется. Тогда дружба Кайпы и жены Гойберда Хажар даст трещину из-за этого злополучного плетня. Кайпа сердится, что дети Хажар, оставленные без присмотра, растаскивают плетень на костры и жарят кукурузу. А что с ними поделаешь? Совладай с голодными ртами. У Гойберда нет лошади, не на чем дров из лесу привезти, вот его дети и растаскивают соседский плетень. Хажар бьет их, но это не помогает.
Плетень, что поставлен в это лето, еще сырой, а потому пока стоит на месте, и между соседями царит полный мир.
Хусен направился во двор к Гойберду. Он не очень надеялся, что ему найдется место у печки в их доме, ведь там и без него пятеро ребятишек. Но главное, чтобы самого Гойберда не было дома, Хусен боялся его, а почему – и сам не знал. Гойберд никогда не ругается, просто он какой-то мрачный, всегда сердитый, даже обвисшие его усы и коротко остриженная бородка тоже кажутся Хусену сердитыми.
То ли дело его отец – Беки! Он без улыбки с детьми не разговаривает.
Во дворе Гойберда Хусен услышал детский плач и злой мужской крик:
– О, чтоб вы все передохли, как мне вас прокормить!..
Хусен заколебался: войти ли?
Все в селе знают, как трудно живется Гойберду. Семья большая, а в хозяйстве ни коровы, ни лошади. Гойберд пешком ходит во Владикавказ. Покупает там нитки, иголки, мыло и другую мелочь и за гроши перепродает в селе. На этом многого не выручишь. А иногда и вовсе ничего не удается выгадать, и тогда Гойберд злится и, придя домой, всю досаду вымещает на жене и детях.
Вот и сегодня он вернулся из Владикавказа. Три дня его не было дома. Дети с нетерпением ждали отца и все хвастались Хусену, что он привезет им конфет и пряников. Да, видать, не тут-то было.
Не успел Хусен решить, входить ему во двор или нет, как чуть ли не прямо в него полетела из растворившейся двери чугунная сковородка, а следом и тренога – подставка для котлов и сковородок. И уже на весь двор гремело:
– Как мне вас прокормить? Откуда я возьму столько кукурузы, чтобы вы жарили ее целыми днями?
«Хлоп, хлоп», – услышал Хусен глухие удары, и тут же из дому вылетела Хажар.
– О, чтоб на твоих похоронах ели эту кукурузу! – крикнула она.
Гойберд никогда не скандалил на людях, а потому, как только он разбушуется, Хажар тут же норовит выскочить во двор. Знает, что муж ни за что не погонится за ней. Он стыдится чужих взглядов и недоброй молвы. Вот и сейчас остался в доме, сделал вид, будто не слышит обидных слов жены.
Все немного утихло, но не так-то легко было распаленному Гойберду сразу остыть. Он что-то еще бурчал себе под нос.
Ранней весной у Гойберда околела лошадь, и потому он не посеял ни зернышка. Вся надежда на огород при дворе. Ну, а с него что за урожай! Едва на месяц-другой хватит. Потому-то он из себя выходит, когда видит, что ребятня жарит кукурузу. Мать жалеет голодных детей, с горечью смотрит, как они жмутся друг к дружке, сидя вокруг печурки, и только просит:
– Поели сегодня кукурузы – и будет, оставьте на завтра, ведь мало ее у нас!..
Хусен постоял у плетня, но, так и не осмелившись войти, повернул назад. Уже у своих ворот посмотрел на дорогу. Улица показалась ему куда веселее и светлее, чем лицо Гойберда.
Солнце будто в прятки играло: то выглянет из-за туч, то снова скроется. Небо теперь тоже было веселее, чем утром. «Как же, наверное, сейчас хорошо в поле! – с завистью подумал Хусен. – И почему только меня не взяли туда? Должно быть, из-за нани! Кто бы тогда сходил за Шаши? Нани, милая, как ты там?»
С этой мыслью Хусен бросился к дому.
Стонов уже не было слышно, дверь оказалась открытой, но мать по-прежнему лежала на нарах, только очень бледная. Увидев Хусена, она улыбнулась, но как-то с трудом. Сидевшая рядом с ней Шаши поманила Хусена:
– А ну иди сюда, оборванец! Нани родила тебе братишку, давай-ка подумаем, как его назвать!
Хусен остановился, растерянный от неожиданной вести. Вдруг послышался слабый плач ребенка. Он лежал рядом с матерью. И в этот миг в комнату ворвался горько плачущий Хасан.
4
Беки работал в одной рубашке. За работой совсем не чувствовалось холода. Бешмет, хоть он уже стал пестрым от множества заплат, надо беречь. И в праздники и в будни это единственная его одежда.
До обеда работалось хорошо. Всю скошенную кукурузу поставил в копны. Хасан помогает, как умеет, – подносит стебли. Уж очень ему хотелось серпом работать, но пришлось отказаться от этого: надо было глядеть в оба – не забрались бы снова на делянку овцы, да и кукурузу подносить больше некому, одному отцу не справиться.
От росы штаны чуть не до колен мокрые и чувяки тяжелые, словно пудовые, – тоже от сырости да от налипшей грязи, но Хасан этого не замечает. Отец беспрерывно подгоняет его, чтобы не замерз: стоит минуту-другую постоять без дела – озябнешь.
Беки работает быстро. Подходя к нему с охапкой стеблей, Хасан видит, что отец уже тяжело дышит.
Даже за едой, когда они в полдень присели перекусить, Беки так и не отдышался как следует.
Он вытер подолом рубахи пот с лица, накинул бешмет, взглянул на кукурузные снопы и вздохнул:
– Надо созывать белхи.[14] Без этого не обойтись. Завтра же буду просить Исмаала, он приедет с арбой, не откажет. Мураду тоже скажу. Я помогал ему на прополке, и он поможет. Ждать, пока лошадь поправится, – все добро сгноишь! Не сегодня завтра дожди пойдут.
Хасан достал сискал и кусок сыру, положил перед отцом, но тот все еще сидел в задумчивости. Сын принялся за еду, уж он-то ни о чем другом сейчас думать не мог. Наконец и Беки тоже взял кусочек сискала, но сначала произнес молитву.
