Страна Печалия - Вячеслав Юрьевич Софронов
— Выходит, что моя персона здесь и вовсе не нужна? — ехидно поинтересовался владыка. — Может, ты без моего ведома додумался какие ни есть непристойные грамоты отправлять? Скажи, пока не поздно.
— Упаси господь! — Струна, поняв, что именно сейчас может наступить перелом в настроении архиепископа, бухнулся перед ним в ноги и принялся быстро и суетливо креститься и низко кланяться. — Крестом святым клянусь, не было такого в мыслях даже. Как можно?! Как можно такое на верного слугу вашего подумать? Да я ради вас и жизни своей не пожалею, поверьте слову моему…
* * *
Архиепископ вдруг успокоился и твердо решил, что отставлять от дел дьяка он не станет и не предаст дело это огласке, а наоборот, приобрел благодаря открывшемуся вопиющему нарушению действительно верного слугу, который будет служить ему не за страх, а за совесть. Лучшего и не придумаешь. Покарать его он всегда успеет.
А вот если отдать дьяка под суд воеводе, поскольку Струна был человеком мирским, служившим ему по найму, то того, может быть, и накажут примерно, а может, и, найдя какую-то закавыку в деле, определят к себе же на воеводскую службу. В Сибири люди знающие ценятся на вес золота, да и то, пойди сыщи такого. К тому же, отстрани он Струну от должности, действительно, встанут все дела и переписка с монастырями и епархиями, каждую грамоту хоть саморучно пиши и следи за отправкой.
Владыка встал и подошел к стоявшему на коленях дьяку, протянул ему свой висящий поверх архиерейского одеяния крест:
— Целуй, — требовательно сказал он, — и клянись, что все сказанное тобой есть истинная правда.
Струна ухватился двумя руками за крест и смачно поцеловал его, вкладывая в поцелуй для большей верности всю страсть и желание доказать свою правоту. Даже несколько слезинок выкатились из его глаз.
— Ладно, вставай, иди делами заниматься, — примирительно проговорил владыка. — А грамоты эти пущай у меня лежат на видном месте и чтоб ни одну больше без моего ведома не подписывал, а то сдержу слово и отправлю куда следует, а там сам знаешь…
— Слушаюсь, — торопливо ответил Струна. — Даже в мыслях держать ничего такого не буду. Буду вам служить пуще прежнего.
— Пуще не надо, — примирительно махнул рукой архиепископ, — иди уж…
Но когда дьяк попятился к дверям, вспомнил вдруг еще что-то и остановил того.
— Да, и вот еще что, — быстро проговорил он, — ты иконку-то повесь у себя, а то непонятно, какой ты веры, православной или басурманин что ни на есть настоящий. Да и на службе церковной что-то давненько тебя не видел. Чтоб на Рождество был среди первых. Все понял?
— Как не понять, все ясно, как день. Выполню. Благословите, ваше высокопреосвященство.
Владыка со вздохом перекрестил его, чувствуя, что на душе у него словно кошки скребут, думая при этом, что еще немало хлопот и тревог доставит ему этот дьяк, но иного выхода, как простить его, пока что он не находил.
— Что у нас на сегодня? — спросил он, когда Струна уже подходил к двери, а с той стороны послышалась возня зазевавшегося в рвении своем услышать все до последнего словечка Пантелея.
— Совсем забыл, третий день ждут дозволения вашего высокопреосвященства о встрече с ними приезжие из Москвы. Прикажете пустить?
— Кто такие? — Владыка пожевал сухие губы и поморщился, ожидая для себя очередных неприятностей с привезенными из столицы вестями.
— Один протопоп, на службу сюда направленный, а другой — сопровождающий его пристав с патриаршего подворья. Говорит, что грамота у него к вам.
— Чего же молчал раньше? — Владыка вновь свел брови к переносью, что не предвещало для Струны ничего хорошего, и тот поспешил тут же оправдаться:
— Заняты были, писали что-то, когда к вам заглядывал, не посмел тревожить. Так звать их?
— Отправляй, конечно. Как протопопа звать, случаем не помнишь?
— Вроде как Аввакум Петров. — Струна, наморща лоб, сделал вид, что вспоминает.
— Да что ты говоришь! — воскликнул владыка. — Так то ж земляк мой и встречались сколько раз. Выходит, как и думал, не ужился с новым патриархом. Говорил ему о том, а он все не верил. — Владыка произнес последние слова уже наедине с самим собой, поскольку Струна тем временем выскользнул за дверь, спеша убраться подальше от покоев владыки, пока тот не вспомнил еще что-нибудь и не вернул его обратно.
По давней привычке он ненадолго заглянул в поварню, спеша убедиться, что там все идет как надо, и ничуть не удивился, увидев широко раскрытые и направленные на него глаза кухонного народа, застывших в немом удивлении кухарок, как только он появился на пороге. Возле печи стоял раскрасневшийся от долгого напряжения под дверью владыки и не успевший пока что сообщить народу переполнявшие его тайные сведения истопник Пантелей, который тут же заулыбался и низко поклонился сурово глянувшему на него дьяку.
«Ничего от них не утаишь, не скроешь. А-а-а… Плевать… Рано ли, поздно ли все одно обо всем узнают», — подумал устало дьяк и велел Дарье принести к нему в комнату чего-нибудь перекусить.
— Умаялся я сегодня что-то, с утра в делах весь, — пояснил он свое желание утолить голод раньше отведенного для того времени.
— Вы уж, Иван Васильевич, берегите себя, — хитро улыбаясь, проговорила в ответ не лезшая в карман за словом Дарья, — а то на вас вон лица прямо-таки нет. Как мы без вас останемся, случись, не дай бог, что.
— Куда оно денется, лицо-то, — засмеялся Струна, оправляя чуб, — главное, чтоб голова на месте была.
Как только он ушел, Дарья ткнула Пантелея в бок скалкой и живо сказала:
— Ну а дальше-то что было?
— А, дальше-то, — не сразу вспомнил тот, на чем остановился, — вот Семушка наш и говорит черкасцу этому, мол, башку твою на плаху положу и отсеку напрочь совсем… И ведь точно, он такой, может, коль пообещает…
— Страсти-то какие! — всплеснула руками девка Лукерья и вновь заплакала, отбежав при этом подальше от уже занесшей руку для оплеухи Дарьи.
А пришедший в свою комнату Иван Струна потер
