Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова

– До вас крайне тяжело добраться, мы уж с Пал Палычем отчаялись найти вас, и уже решено было воротиться, как, наконец, удача повернулась к нам, – тихо произнесла она и смущенно отвела взор.

– Пройдемте же в мое жилище, все аскетично, без излишеств, однако же, вполне себе … – и не найдя подходящих слов, замолчал, и протянул руку, указывая на дверь, приглашая войти.

– А кто это Пал, Палыч? – неожиданно спросил Мейер. – То есть, кто он, Ваш, сопровождающий? Раз он был так любезен и проводил Вас, до места проживания ссыльных, места замечу не безопасного, сами знаете, разный человек тут обитает, – не преминул заметить Михаил Иоганович.

– Муж моей сестры, – спокойной ответила Лиза, – батюшка наотрез отказался отпускать меня одну к вам, да и вообще одну в этот город, по правде сказать, он не жалует уездные города, тем более Сибири, так что сюда я прибыла с сестрой и ее мужем. Не могу сказать, что они были счастливы оттого, но за эти годы, я так всех извела…, – и запнулась на этих словах, боясь, что сказала лишнего.

– Что же вы значит, проездом ко мне, «заскочили» на чай? Из любопытства ради? Посмотреть, не издох ли я, как пес бездомный? – зло спросил Мейер, чеканя каждое слово, будто отрывая его из самого сердца.

Лиза ничего не ответила, посмотрела на него лишь так жалостливо и так нежно, и поддалась к нему вперед, словно хотела погладить его ладошкой, как того, самого бродячего пса, кто утомленный бродить по окраинам дворов, прибился к свету в окне, и голодный и изможденный, но все еще воинственный, огрызаясь по привычке, нежели со зла, был сломлен и потерян, и готов был принять с одинаковым смирением и людскую хулу и людскую ласку.

В комнате не оказалось Чемезова, лишь кот, свернувшись клубочком на единственном стуле, что был в комнате, казалось, спал глубоким сном, но по правде, то и дело поглядывал, своим искалеченным правым глазом, как бывалый рыжий бандит, не теряя бдительности, так как усвоил в боях главное правило жизни: беспечность может ему дорого обойтись.

Мейер хотел было согнать кота со стула, но Лиза остановила его, едва коснувшись его руки:

– Не тревожьте, пусть себе спит, – мягко произнесла она, – Я постою.

– Тогда присядьте на кровать, хотя это и против приличий, но у арестантов приличий нет, крушение человеческое, сильнее всяких приличий, знаете, не до того нам здесь, – сердито произнес он, указывая на узкую кровать, стоявшую в углу, а сам встал в другой конец комнаты, как если бы страшился ее или боялся самого себя.

И, Скрестив ноги, а руки сцепив на груди в замок, взъерошенный и сердитый, толи, готовясь, напасть, толи отбиваться, замолчал, тем самым предоставляя возможность Лизе вести разговор, и ясно давая понять, что не желает и не намерен помогать ей в этом.

Пять лет она не видела его. Пять долгих, пять вечных лет, ни весточки, ни строчки. Сердилась ли она на него? Была ли в обиде?

Нисколько.

Сердцем и душой чувствую его, она осознавала, как больно ударило по его гордости, по его самоуважению, все то, несправедливое и бесчестное, что случилось с ним.

Глядя на милые и любимые черты его лица, как изменился он, и как остался не изменен, она знала, все, что она может, все, что в ее силах, это обогреть его своей любовью. Терпеливо, неспешно, как весна, месяц за месяцем, день за днем, отогревает израненную и заледенелую землю, после долгой и суровой зимы.

– Так зачем вы все-таки приехали? Лизавета Николаевна? – не выдержав тишины, все-таки первым спросил Мейер, впрочем, уже не так воинственно, а даже напротив, скорее с мольбой.

– Я с доброй вестью к Вам, – и с этими словами, Лиза протянула ему бумаги, которые до того момента крепко держала в руках. – Мы с Вашей матушкой, и с моим батюшкой, все это время не оставляли надежды, и сделав все возможное и не возможное, хотя и поздно, но все же не так поздно, что уже не имеет смысла, словом, лучше Вам все прочесть самому, нежели я вам скажу это.

Мейер взял в руки документы и с любопытством рассматривая их, начал меняться на глазах, превращаясь из сурового и неприступного арестанта, в того самого мужчина, которого когда то знала она и которого так любила.

– Что же это, получается? – удивленно спросил он, словно не веря своим глазам.

– Помилование, Михаил Иоганович, помилование! Нет нужды больше оставаться здесь, вы можете вернуться в Петербург или куда сами пожелаете. Свобода, – с улыбкой произнесла Лиза, затем немного помолчав, спешно продолжила, – вместе с тем, не считайте себя связанным со мной, – заявила она, – вы ничем мне не обязаны, все что я сделала, все что МЫ сделали, сделали исключительно восстановления справедливости ради, и если бы даже мы… – запнулась Лиза. – Вы и я, если бы нас ничего не связывало, я бы поступила в точь как поступила, потому что так, мне подсказывает сердце и совесть. И потом, прошло пять лет, и я понимаю, я осознаю, даже если мои чувства к Вам, не изменились, Вы, могли, и даже вероятнее всего уже более не испытываете тех же чувств ко мне, что тогда, и я не осуждаю вас, нет, нисколько, я понимаю вас и принимаю это, – порывисто заключила она, сцепив руки на коленях, и опустив в пол глаза, оттого, что каждое сказанное слово, давалось ей с таким трудом, что она не в силах была даже посмотреть на него, так как больше всего сейчас, страшилась и боялась увидеть равнодушие в его глазах.

И если бы он захотел быть с ней, даже если не любит, и даже тогда она была бы согласна, ее любви, хватило бы на двоих, но справедливо ли было так поступить с ним? Как же можно неволить человека быть с кем-то против его воли? Лишить свободы, именно тогда, когда он столько лет прожил в заточении. Нет, так поступить с ним Лиза не могла.

И не в силах больше переносить его молчание, она поспешно встала, и, намереваясь уйти, взяла дрожащей рукой трость. Как вдруг, преодолев расстояние за один шаг, в этой узкой, похожей на чулан комнате, он встал перед ней как стена, и, заключив в объятия со всей своей силой и нежностью, на которую только был способен, прижал к себе так трепетно и так самозабвенно, словно своим телом укрывая ее от мира, будто крыльями.

Она покорно и податливо опустила руки, трость упала со стуком на пол, и, склонив голову ему на грудь, приняла то счастье,