Милий Езерский - Конец республики
Меценат молчал.
— Я мог бы еще напомнить о победах моих в Аквитании, — продолжал Агриппа, — но не хочу уличать тебя в происках против меня. Пусть господин наш Цезарь скажет беспристрастно, кому он больше обязан — мне, другу своего детства, или тебе, жалкий выскочка?..
Октавиан засмеялся,
— Тише, друзья, тише! Оба вы нужны мне, обоих вас ценю, и не время ссориться и оскорблять друг друга! То, что я сказал вам, должно быть сохранено в тайне, и только письмо Антония снимет печать молчания с наших уст.
И он приказал вошедшему рабу позвать Ливию. Меценат и Агриппа поторопились уйти.
XXIX
Меценат, покровитель искусств и литературы, ходил взад и вперед по таблинуму и диктовал рабу стихи, которые сочинял «по наитию свыше», как он любил утверждать в спорах с Горацием, Вергилием, Галлом и иными поэтами. Он готовил книгу, которую назвал «Гетеры» и которая, по его мнению, должна была жить в веках, в потомстве, как украшение правления молодого Цезаря. Эти гекзаметры он создавал четверостишиями, стараясь в каждое из них включить определенный смысл.
— Пиши, — обратился он к скрибу и, остановившись, стал говорить нараспев, отбивая ногою размер:
XXВ рое сошедших на землю богинь страстнооких МилетаСлавилась между гетер ты, о Аспазия-мать!В гордых Афинах великие мужи вселенной с тобою:Фидий, Перикл и Сократ, злой Теоды кумир!
XXIСветлая в блеске божественных дев, о супруга Перикла!Как ты сумела вовлечь Грецию в войны? СамосС бурной Мегарой в мечи нарядились и в шлемы и в латы:В звонах кровавых шумит ратная доблесть племен!
XXIIСмертные! Фрину кто зрел совершенно нагую в цистерне,Может на стогнах сказать: «Гелиос бросил копье,Встала из пены рожденная девушка, нимфа Нептуна,Вышла на берег. Легла. Пена струится с волос»…
Заставив раба перечитывать стихи, он напрасно искал хотя бы одного слова, чтобы придраться к нему, заменить иным, более звучным или ярким, и — не находил. Он думал, что эти стихи не заимствованы им у Невия, Энния, Ливия Андроника, Катулла, ни у Гомера, Гезиода, Сапфо и иных поэтов, и гордился ими больше, чем мог гордиться Вергилий десятью своими «Эклогами», которые он, Меценат, считал скучными, растянутыми и маловыразительными.
В этот день он был в том приподнятом настроении, которое называл вдохновением, не думая, что оно было следствием общения Октавиана накануне на пиру у Агриппы. Цезарь обещал ему поддерживать не только начинающих поэтов и писателей средствами и подарками, но даже выявившихся и известных не оставлять без вознаграждения. И в доказательство того, что его обещания не пустые разговоры, Октавиан написал тут же, за фиалом вина, записку своему аргентарию с приказанием выдать Меценату на «литературные расходы» сто тысяч сестерциев. «Это только для начала, — добавил триумвир, — лишь бы ты употребил их разумно, с пользой и представил мне доказательства, что дело, задуманное тобою, стоит твоих трудов и моих денег». Обрадованный вниманием Цезаря, Меценат не спал почти всю ночь, обдумывая, как употребить эти деньги, и чуть свет принялся за работу над книгой стихов, которые давно уже хотел предложить как образец начинающим поэтам и как произведение, достойное соперничества с Горацием и Галлом (Вергилий большую часть года жил в Неаполе и на Капрее).
Он остановился возле невольника и сказал:
— Пиши.
XXIII В храме Дианы в Эфесе — из золота статуя Фрины.Славься, ваятель-маг и богоподобный творец!Сладостно Фрину любил ты, прекрасную Фесписа музу;Имя Триферы веками в пламени роз подарил.
Раб доложил, что некто хочет видеть господина, и добавил, как бы извиняясь за пришельца:
— Только он одет, как нищий.
— Чего ему нужно? — нетерпеливо спросил Меценат, недовольный тем, что часы творчества нарушены и вдохновение исчезает.
— Господин, он говорит, что пишет стихи…
— Пусть войдет! — вскричал Меценат, предвкушая удовольствие дать совет, как нужно писать, и заодно прочитать свои стихи, которые считал образцовыми.
Вошел бледный юноша, в лохмотьях, с гордым выражением лица, и Меценат невольно подумал: «Сын одного из бывших нобилей или всадников». Чувствуя, как неприязнь захлестывает душу, он, едва сдерживаясь, указал ему на кресло.
— Сядь. Говорят, ты пишешь стихи. Что же ты принес с собою?
— Много наслышавшись о тебе как тонком ценителе изящного и покровителе наук, искусств и литературы, я не мог отделаться от желания, внушенного мне, несомненно, самим Аполлоном — клянусь его именем! — и решил обратиться к тебе. Ты спрашиваешь, что я принес? Сперва послушай, а потом оцени.
— Стихи?
Поэт кивнул и вынул из одежды завернутые в тряпку навощенные дощечки.
— Господин позволит?
И прочитал звонким юношеским голосом:
Памятник в белом Коринфе на площади города шумной;Львица барашка терзает — алчно на части казнит…Женщины дивной Фессалии жрицу Лаису убили —Жрицу любовных истом, жрицу сверхпламенных нег!..
Поэт прочитал еще несколько четверостиший. Меценат молчал, не зная, к чему придраться. Он испытывал чувство поэта, который считал свои стихи лучшими, непревзойденными и внезапно наткнулся на соперника, который пишет не хуже, если не лучше его.
Улыбнувшись принужденно, Меценат похвалил его стихи и сказал:
— Я рад, друг, что ты работаешь и преуспеваешь в этом деле. Позволь же поощрить тебя деньгами, чтобы ты еще лучше мог работать и немного приоделся. Приходи завтра вечером — у меня будут Гораций и Вергилий.
Юноша ушел, унося с собой одну тысячу сестерциев.
А на другой день, когда пришли смуглолицый Галл и краснощекий Гораций, а юноша не явился, Меценат, рассказав им с возмущением о неблагодарности поэта, воскликнул:
— Вместо того, чтобы быть признательным мне за то, что я слушал и похвалил его стихи, а Цезарю — за его деньги, он пренебрег моим приглашением! О молодежь! достойна ли ты милостей Цезаря и внимания истинных поэтов?
Галл и Гораций переглянулись с лукавыми огоньками в глазах.
— Действительно ли хороши его стихи? — спросил Гораций.
— Хороши, — ответил Меценат, вспоминая строчки о знаменитой гетере Лаисе.
— Лучше твоих?
— Не знаю… Не мне судить, — смутился Меценат.
— Однако ты не порицаешь их…
— Я хвалю их.
— А так как ты хвалишь их, то не подумал ли ты, что этот юноша может быть твоим соперником?
— Соперником?
— Клянусь Аполлоном! Разве он не пишет, как и ты, о гетерах? Ведь сам же ты сказал, что это так…
Заметив огорчение на лице Мецената, Галл сказал:
— Не печалься, боги часто награждают людей неожиданной радостью…
Меценат поднял голову, оглядел поэта с подозрительной внимательностью. Галл и Гораций захохотали.
— Успокойся! — закричал Галл. — Соперник не юноша, а мы! Мы написали стихи, похожие на твои, и подослали юношу к тебе…
Меценат вскочил с гневом на лице.
— Вот тебе доказательство, — со смехом добавил Гораций, — что можно подражать стихам любого поэта, перенять у него слог, обороты речи, даже мысли. А ты — помнишь — спорил, что это невозможно?
Меценат нахмурился.
— Если бы это сделал кто-либо другой, — вымолвил он трясущимися губами, — то — клянусь Аполлоном и музами! — я жестоко бы расправился с ним.
XXX
Опасаясь западни, Лициния умоляла Секста не ездить на свидание с Титием.
Точно предчувствуя, что они больше не увидятся, Помпей ласкал и целовал Лицинию.
— Не удерживай меня, — говорил он, — если я погибну, не отказывайся от борьбы, не хорони республику, не клади на могиле ее камень. Продолжай мое дело, пока будет возможно…
Он прижал ее к груди, стегнул коня и поскакал по дороге, впереди отряда всадников, не оглядываясь, дрожа от нетерпения добраться поскорее до Мидиэона, где ожидал его Фатум, от которого, как он думал, никуда не уйти и законы которого непреложны, как законы движения звезд и планет, смены ночи и дня, времен года.
Издали он увидел храм, черепичатые кровли домов и поскакал к форуму. Остановив коня неподалеку от агоры, он послал рабов узнать в табернах, не приехал ли еще Титий, военачальник Антония.
Уже смеркалось, и в табернах зажигались огни. В прилегавших к форуму улицах появлялись тени, сгущаясь в черные пятна. И вдруг эти пятна придвинулись к Сексту, стали окружать его и всадников. Кто-то крикнул: «Измена!» Чей-то голос, яркий и пронзительный, прокатился по улицам, повис страшной угрозой. Помпей ударил коня, крикнул всадникам следовать за ним и помчался по направлению к форуму. Черные всадники загородили ему дорогу, резкий голос прокричал:
