Милий Езерский - Конец республики
— Она не спешит, а я должен торопиться, — усмехнулся Антоний, пожав плечами.
Со скучающим лицом перебирал он письма, и вдруг щеки его вспыхнули, как у юноши: он держал небольшой свиток, догадываясь, от кого он. Уже однажды Антоний получил похожее письмо и весь день ходил, как очарованный. А теперь опять такое же послание — клочок папируса, неумело свернутый и завязанный, и полуграмотные письмена.
— Атуя, — прошептал Антоний, поспешно развертывая папирус. — Письмо необычно, как необычна вся Атуя.
Читал, улыбаясь, погрузив руку в бороду:
«Атуя — Антонию.
Все ждут тебя: царица, слуги, народ, рабы, вся земля Кем. А больше всех ждет тебя Атуя».
Антоний послал письмо Октавии, приказывая ей не ехать дальше Афин, ибо он намерен отправиться в поход. А сам решил дожидаться Клеопатру в местечке Левкоме.
Он тосковал по ней и, чтобы забыться, много пил. Удалив от себя певиц и плясуний, он беспрерывно посылал гонцов в Верит и Сидон и рабов на улицу, даже ночью, узнавать, не едет ли она.
Царица приехала однажды утром, когда он, усталый от ожиданий и полупьяный, еще спал. Она не велела будить его и занялась распределением одежд, привезенных для легионариев.
Проснувшись, Антоний вскочил с ложа, протирая глаза: в кресле сидела Клеопатра, рядом с ней стояла Атуя.
— Сплю я или вино туманит мою голову? — прошептал он. — Это ты, моя царица?
Клеопатра со смехом бросилась к нему.
— Я знал, что ты приедешь, как всегда, неожиданно, — говорил Антоний, сжимая ее в объятиях и посматривая на Атую. — Как ехала? Как здоровье? Дети? Все ли благополучно?
— Хвала богам! — певучим голосом сказала Клеопатра. — Я слышала, что к тебе едет Октавия… Говорят, она в Афинах. Поедешь ты к ней?
— Я сообщил ей, что отправляюсь на войну.
— Ты не уйдешь с нею?
— Зачем? Ты — моя жена… Клеопатра притворно вздохнула.
— Увы! Ты говоришь, что твоя жена, а Октавии не посылаешь разводной… Неужели тебе доставляет удовольствие мучить обеих — любимую и нелюбимую? Скажи откровенно: кто из нас любимая — царица или матрона?
— Зачем ты меня спрашиваешь об этом? Ответ мой — в моих глазах, объятиях, поцелуях и в сердце, которое бьется для тебя!..
— Все вы, мужи, говорите так, испытывая желание, ниспосланное Афродитой, а потом начинаете обращаться дерзко и грубо…
Антоний нахмурился. Подойдя к Клеопатре, сидевшей в кресле, он заглянул ей в глаза.
— Что с тобой, моя царица? — сказал он, прижимая ее голову к своему большому животу. — Ты устала, и оттого черные мысли терзают тебя. Ляг, отдохни. Пусть божественный сон сомкнет твои вежды, которые я так люблю, пусть…
Клеопатра оттолкнула его.
— Поезжай к своей Октавии! Римлянка, пропахшая чесноком и луком, милее тебе дочери Лагидов! Что так смотришь? Завтра же уезжай в Афины, а я вонжу себе в грудь это отравленное лезвие!
Антоний бросился к ней, отнял кинжал и, упав на колени, уткнулся лицом в ее хитон.
— Клеопатра! Чего ты хочешь — говори, и все будет, как скажешь. Но пощади меня…
— Поговорим позже. Встань, супруг мой, и вели раздать легионариям военные одежды, которые я привезла. Не забудь также разделить между ними деньги. Семнадцать мешков серебра я сдала в Сидоне твоему квестору.
Антоний вышел. Во дворе кто-то дернул его за тогу. Он схватил вытянутую из-за колонны руку, и смеющееся личико Атуи выглянуло и скрылось.
— Ночью в саду, — зазвенел ее голос, и шаги зашуршали по мозаичным плитам.
XXVIII
Напрасно прождав Антония несколько недель в Афинах, Октавия послала ему грустное письмо, в котором, не выражая ничем оскорбленного самолюбия, мягко спрашивала, куда послать привезенные одежды и вещи для воинов, кому сдать на хранение деньги и. подарки. Гонец, которому было приказано дождаться ответа, вернулся без письма от Антония. Не желая расстраивать униженную госпожу, он солгал, заявив, что триумвира не нашел уже в городе, а письмо передал его вольноотпущеннику, который должен был догнать Антония далеко за Сидоном.
Октавия заплакала и, приказав сделать опись вещам и ценностям, сдала их греческому меняле, взяв от него расписку.
Быстро собравшись в путь, она выехала из Афин, направляясь в Брундизий. В душе она порицала Антония за невнимание и дерзкое обращение, предчувствуя, что брат использует поступок Антония во вред ему.
Так и случилось. Увидевшись с сестрой, Октавиан сказал:
— Он еще раз оскорбил тебя и меня, и я приказываю жить тебе в моем доме… Ты должна отказаться от вероломного супруга и от забот о его детях…
Октавия живо прервала его:
— Брат мой, не причиняй мне горя, заставляя выехать из его дома, Я люблю мужа и не могу отказаться от него… Кто знает, чем кончится эта холодность? Может быть, он вернется ко мне раньше, чем мы думаем, и что он скажет тогда о жене, покинувшей мужа, не известившей его о своем решении? Прошу тебя, если ты не помышляешь о войне с Антонием, — а я молю богов только об этом! — не обращай внимания на мое положение, ибо оно ничто по сравнению с тем, что два величайших императора враждуют между собой, — один из ревности, а другой — из любви к женщине…
Октавиан ответил, скрывая раздражение:
— Так любить, так поступать, как это делаешь ты, достойно похвалы и порицания. Такое постоянство — добродетель, украшающая матрону, но коль скоро эта добродетель становится во вред тебе, я принужден осудить и ее и тебя, дорогая сестра. Супруг, ставший восточным царем, вступил в брак при жизни жены и помышляет больше о наслаждениях, чем о добродетельнейшей из женщин. Он свысока смотрит на Рим, на нас с тобой и не заботится о своих детях…
— Я о них позабочусь, брат мой…
— Великодушие, равное безумию!
— Не сердись, не мешай жить спокойно. И не начинай — заклинаю тебя богами! — войны с Антонием.
Речи Октавии изумили триумвира. Он гордился сестрой и еще больше возненавидел Антония. Исподтишка он наблюдал за Октавией: она жила в доме Антония, заботилась о своих детях и детях Антония от Фульвии, принимала друзей мужа, приезжавших в Рим по делам и добивавшихся кандидатур на общественные должности, и ходатайствовала за них перед Октавианом.
Общество презирало Антония за оскорбление Октавии, «редчайшей из матрон», и величало Клеопатру гетерой, женщиной продажной и бесстыдной.
— Отнимать у жены мужа, с умыслом иметь от него детей, чтобы оправдать себя в глазах приближенных и египетского народа, — не есть ли это подлость, соединенная с обманом? — говорил Меценат, возбуждая Октавиана против Антония и забывая, что сам Октавиан поступал не менее подло по отношению к своим прежним женам.
— Тем более гадок его поступок, — вмешался Агриппа, — что Октавия — олицетворение кротости, незлобия и доброты. О, если б я был смелее с женщинами, я бы посватался к ней еще до ухаживаний Антония! Она казалась мне неприступной, недосягаемой, как богиня. И я упустил, друзья, олицетворенную добродетель по своей робости и глупости!
Октавиан встал.
— Все эти похвалы и сожаления заслуживают похвалы и сожаления, — насмешливо сказал он, — но больше их меня занимает Секст Помпей. Я поручил Антонию продолжать с ним борьбу, а как она протекает — не знаю. Агриппа так и не послал наблюдателей в Азию… Ты, кажется, хотел что-то сказать, Марк Випсаний?
— И повторю, что послать их не поздно и теперь, — ответил Агриппа.
— Ты думаешь? Впрочем, я кое-что знаю: Титий выехал в некий городок, и туда же вызван Секст Помпей.
Агриппа и Меценат с удивлением смотрели на Октавиана, опрашивая себя, как могло случиться, что такие важные события прошли мимо них.
— Изумление ваше, дорогие друзья, доказывает, что вы мало помышляли о Сексте, опаснейшем из всех мужей. А я, понадеявшись на вашу прозорливость, не послал во-время наблюдателей. К счастью, халдей, предсказавший мне великую будущность — не тот старик, которого я хотел наказать на пиру у Секста Помпея, а другой, — проезжал через городок именно в то время, как туда прибыл Титий, и узнал, что римский военачальник ожидает Секста. Халдей поторопился в Рим, и сегодня утром я уже знал о делах Антония.
— Счастливая случайность! — воскликнул Агриппа, плохо скрывая свое смущение.
— Тем более счастливая, — добавил Меценат, — что если бы я, Цезарь, находился все время при тебе, я не допустил бы того, что допустил Агриппа.
Толстые красные губы Агриппы дрогнули.
— Замолчи, низкий лицемер! — выговорил он, едва владея собою. — Хвастовство твое оскорбляет стены этого дома. Чем ты проявил себя, служа нашему господину? Чем? Зато о себе я могу сказать: я помог Цезарю разбить Секста Помпея на море, изгнать его из Сицилии и иных островов…
Меценат молчал.
— Я мог бы еще напомнить о победах моих в Аквитании, — продолжал Агриппа, — но не хочу уличать тебя в происках против меня. Пусть господин наш Цезарь скажет беспристрастно, кому он больше обязан — мне, другу своего детства, или тебе, жалкий выскочка?..
