Владимир Дружинин - Державы Российской посол
От пьяцца ди Спанья, сиречь Гишпанской, заполненной каретами, вереница свистящих шелков и атласов вздымалась на холм, вступала в обширную залу, убранную для церемонии омовения ног. Постели убраны, пилигримам велено сесть на рундуки, выстроенные вдоль стен, что не столько удобно даме, сколько ее двум челядинцам. У одного таз с водой, у другого полотенце. Они и моют ноги паломникам – проворно, едва наклоняясь, а благородная госпожа произносит лишь слова утешения да кладет к ногам убогого мелкую монету. А ведь считается – потрудилась, помыла…
– Толла, принчипе!
Амадео мог бы промолчать – молодая особа, тесно обтянутая небогатым платьем, уже притянула взор. Кортиджана не украсила себя ничем, кроме серебряного гребня в черных, высоко взбитых волосах. Смуглота юга и дерзость тела, как бы сквозившего через ткань, выделяли ее. Прочие женские особы вмиг подурнели при ней.
Ясновельможные римлянки избегали марать персты, Толла же преусердно трудилась сама, не гнушаясь коросты, мозолей, ссадин, нажитых на крестном пути. Никак не отвечала кортиджана на шипение за ее спиной, чем еще горше досаждала противницам.
7
Ох, беда с красными шапками! Заладили, как один… Вишь, мало святому отцу политесов, поклонов – целуй ему ногу! Два раза – здороваясь и выходя вон.
– Я не вашей веры, – доказывал Борис. – Можно ли понуждать меня?
– Вы христианин, – твердил Паулуччи. – А в Риме, к тому же, надеются на сближение наших церквей. Если не на полное их слияние…
Он пристально посмотрел на посла.
– Оставим это, – сказал Куракин. – Не нам с вами решать, монсиньоре.
– Поверьте, я охотно уступил бы. И папа, между нами говоря, не мелочен. Но кардиналы, дорогой принчипе, кардиналы…
Мол, поцелуи – не пустяк. Высокий смысл, политический, придается поцелуям. Нет уж, потакать нечего! Два раза прикладываться, наравне с католиками, не следует. Паулуччи выслушал посла, обещал посоветоваться.
А на Бориса напали потом сомненья. Вдруг рассердятся красные шапки. Сбегутся к папе… Француз и иже с ним ухватятся. Без того шумят, – нечего слушать московита, наглого интригана! Ловчит, вселяет нелепые, ложные надежды… Пуще завопят, из-за поцелуев.
Советовался Паулуччи несколько дней.
– Избавить вас совершенно нельзя, – объявил он послу. – Не может быть и речи. Я добился для вас поблажки, принчипе, с великим трудом добился. Прощаясь с его святейшеством, вы ограничитесь глубоким реверансом.
Ура! Один раз лобызать туфлю, один раз…
Взяв посла за правую руку, с политесом высшим, первый министр ввел его в тронную залу и отошел в сторону, словно смешался с сонмом фигур на стенах, порожденных кистью живописца. Колебание света, отражаемого медью, придавало им движение, и Климент Одиннадцатый, окруженный евангельским действом, страстями Голгофы, ошеломил Бориса своей неподвижностью, будто не сам папа, а статуя папы возникла перед ним.
Оторопев на короткий миг, посол не рассчитал маневра и ткнулся в папскую туфлю неуклюже. Острое зерно бисера оцарапало ему губу. Посол поднялся, слизывая кровь, и произнес слова, с которыми надобно было войти:
– Целую ваши святые ноги.
Неловкость московита не вызвала улыбки на лице владыки. Рука, однако, двинулась к Борису, вздыбив волну тяжелой тафты, приняла грамоту. Откуда-то вынырнул переводчик, и Борис, оглядываясь на его склоненную лысину, стал читать царское послание наизусть.
Иногда он забывал остановиться, уступить очередь переводчику, и тот перебивал, не скрывая раздражения.
Голос, раздавшийся в ответ с престола, зазвучал глухо, утомленно:
– Мы, сколь могли, являли королю Августу вспоможение и любовь, которые оный, отставши от могущественного царя, презрел.
Укора Августу в спокойной, невозмутимой латыни не было. Старикашка же переводил бранчливо, скрипуче, будто недоволен был всеми и жаждал поссорить.
– А что к Станиславу подлежит, хотя цесарь и король французский признали за короля, однако же мы не признали. И коронацию почитаем за ничто.
Толмач воззрился на московита, посапывая крючковатым носом, – убирайся, мол, чего тебе еще!
Словесного заявления упрямому московиту мало. Просит выразить отношение к Станиславу письменно, и к тому же в двух посланиях – царю и сейму, который должен собраться в Люблине. Лысина едва не бодала посла.
– В Люблине, – повторил Борис, не уловив название города в отрывистой скороговорке толмача.
Брови Климента вдруг удивленно дрогнули. Переводчик, верно, нашкодил, не досказал чего-то… И посол, к ужасу старика, отступившего на шаг в отчаянии, заговорил по-итальянски:
– Если сейм утвердит Станислава, посаженного Карлом, то власть первосвященника католической церкви в Польше уничтожится и религия потерпит урон. Посему просьба царя интересам вашей святости соответствует.
Посол умолк и приложил к кровоточащей губе платок. Известно ли папе, что в Люблине русские войска и соберутся там польские алеаты, от коих вряд ли последует противность? Однако послание папы прогремело бы над всей Польшей грозно.
Между тем восковая неподвижность верховного пастыря нарушилась, в уголках глаз затеплилась улыбка.
– Традуттори традиттори, – услышал Борис.
Папа вымолвил пословицу добродушно, в тоне простого римского говора, твердо вбивающего согласные. «Переводчики предатели…» Означает ли это избавление от несносного толмача?
– Мы сожалеем, – раздалось по-итальянски, с той же римской грубоватостью, – но выполнить желание могущественного царя не в состоянии.
У Станислава в Польше многочисленные сторонники. Послание, испрашиваемое царем, произведет среди них неудовольствие. Наиболее разумным сочтено не вмешиваться, не влиять на решение сейма.
Борис растерянно комкал платок. С чем же ехать к государю? Слова не зажмешь в горсти…
Черты Климента Одиннадцатого снова застыли. Спорить бесполезно. Очутившись в приемной, посол излил свою досаду перед первым министром.
– Требуйте ответа, – ободрил Паулуччи. – Наберитесь терпения, здесь оно необходимо. Не стесняйтесь напомнить о себе его святейшеству.
Потом, оставив в приемной толмача и секретарей, навостривших уши, первый министр закрылся с послом в своем кабинете, где ковры, распластанные на полу и по стенам, обнимали вкрадчивой тишиной.
– Вам следует посетить королеву, дорогой принчипе. Она ухватится за вас, ей как воздух нужны польские новости.
– Ее величество, сказывают, больна.
– Не настолько, принчипе, не настолько…
На Квиринале стемнело совсем, когда посол, после долгой беседы с первым министром, влез в карету.
8
В палаццо Одескальки чистили котлы, мыли посуду, снимали нагар с канделябров, стирали скатерти, на которых вчерашний раут оставил винные, горчичные, соусные следы. Подбирали оброненные гостями кости, бутылки, осколки разбитых бокалов. В гостиных находили шпильки, ленты, в бильярдной сломанный об кого-то кий. Из кабинета карточных баталий вынесли разорванную колоду и кружевное жабо шулера, ее наказанного владельца.
Мария-Казимира сама управляла челядью, носясь по залам в зеленых турецких шароварах и красно-желтом шелковом бурнусе.
– На туалет у вас полчаса, – сказал Паулуччи. – Или вы намерены убить московита?
Первый министр вхож к королеве запросто, по праву старого почитателя.
– Молчите, монсиньоре! – бросила она. – Царь заставляет магнатов копать траншеи и взбираться на мачты. Вас бы так… Царского дипломата ничем не убьешь.
– Тем лучше, – улыбнулся Паулуччи. – Куракин привез роскошных соболей.
– Постараюсь выклянчить хоть одного для Толетты.
– Московит сложит к вашим ногам груду соболей, если вы проявите благосклонность. К нему и к царю.
– Вашу симпатию он уже завоевал, я вижу… Ах да – роскошные соболя!..
– Вы обижаете меня, ваше величество.
– Простите меня! Ну же, не сердитесь! – она потрепала его по щеке. – Что я должна делать? Чего вы хотите от старой, глупой женщины?
Глаза, смотревшие молодо, с лукавой искрой, вдруг потухли, плечи заострились, подавшись вперед.
– Вы бесподобны, – засмеялся Паулуччи, искренне восхищаясь игрой.
Они стояли в тронном зале. Трон был отставлен в угол, балдахин с польскими орлами колыхался над пустым помостом, на сквозняке. Слуги втащили бочку с пивом, чтобы протереть наборный пол, и метнулись за порог, боясь помешать беседе.
– Пошлите к московиту! – встрепенулась Мария-Казимира. – Я не успею переодеться. Пусть повременит час, два… Нет, постойте! – она отбежала к окну, взяла щетку, подняла и стукнула об пол, будто копьем.
– Я понравлюсь московиту, кардинал?
– Удаляюсь, дорогая! – воскликнул он, изобразив благоговейный ужас.
Картинная галерея дворца не запачкана разгулом. Паулуччи обычно пережидал здесь, когда его занимал исход аудиенции, происходившей в парадном зале или в будуаре королевы.
