Павел Дорохов - Колчаковщина

— Приказы мы всем напишем, — продолжал Димитрий. — Надо связаться с городом. Там непременно должны быть партийные товарищи, а если в городе работа почему-либо не ведется, — начать ее самим. Затем необходимо сейчас же послать людей к Петрухину, установить связь с ним. Нам всем уже не раз приходилось о Петрухине слышать…

— Мы уж посылали к нему, — вставил Бодрых, — троих мужиков послали, как только бунтовать начали.

— Я знаю, но до сих пор ваших гонцов нет, — очень возможно, что они не добрались до Петрухина, погибли где-нибудь. По имеющимся у нас сведениям, Петрухин держится главным образом в районе железной дороги. Сил у него, по всем признакам, должно быть значительно больше, чем у нас. Неизвестно, как у него с оружием дело, а у нас пушки, пулеметы. Вместе с Петрухиным мы будем представлять грозную силу.

У Димитрия засверкали глаза. Да, да, он верит, что волны повстанческого движения разольются по всей необъятной Сибири и без остатка смоют уже пошатнувшиеся твердыни верховного правителя…

— Ну, товарищи, кто желает высказаться по поводу доклада?

— Да чего уж, известно…

— Конешное дело, деваться теперь некуда, объявляй буржуям войну.

Иван Бодрых с улыбкой хлопнул лапищей по плечу Молодых:

— Пиши, Петьша, письмо Колчаку, войной, мол, на тебя сизовские мужики идут… Не хотел кардинское именье добром отдать, — теперь всю землю отберем.

— Объявляй мобилизацию, товарищ Киселев. Время будто рабочее, не совсем подходящее, да уж все едино: дом горит — щепки жалеть не будешь.

Все предложения Димитрия штаб принял единогласно.

…Через два дня во все стороны поскакали из Сизовки гонцы с приказами штаба.

— Мобилизация!.. Куйте пики!.. Все на борьбу с вековыми насильниками и угнетателями трудового народа!.. За власть Советов!.. Долой колчаковских министров, наемников капиталистов и помещиков!

По деревням, по селам, по заимкам призывным кличем несется:

— Мобилизация!.. За власть Советов!.. Все в Сизовку!

Загудели, всполошились людские муравейники. Собираются в кружки молодые и старые, бородатые и безбородые. Зашумели шумом таежным сельские улицы:

— Бунтуют?

— Бунтуют.

— Колчака не хотят?

— Еще хотеть. Земли помещикам, а подати мужикам.

— При Советах не платили…

— При Советах, конешно… Наша власть.

— Мобилизация?

— Мобилизация, однако.

— Ну так как же, пойдем?

— Надо идти.

— А как же! Приказ. Видал и подпись — штаба революционной армии.

— Да, дело сизовские затеяли нешуточное.

А гонцы все дальше, дальше. День и ночь, день и ночь.

— Мобилизация!.. За власть Советов!.. Все в Сизовку!..

Стоит Димитрий на борту парохода, смотрит на берег. Радуется. Чувствует, как радость по жилам переливается. Вот, кажется, рукой можно взять и посмотреть ее, радость долгожданную.

— Эх, целая армия!

На берегу волнуется людское море. Три тысячи человек в Сизовской армии. Три полка пехоты, полк конницы. В каждом полку по два пулемета» При отряде — батарея, четыре пушки.

Сила несокрушимая!

Буйно плещется радость в груди Киселева. Так и подмывает прыгнуть через борт, громким голосом крикнуть:

— Товарищи, вперед!.. За власть Советов!.. За угнетенных!

Димитрий поднимается на носках, тянется через борт к шумящей на берегу толпе. Хочется слиться с ней в единую душу, в единую мысль.

Ах, радость пьянящая. Все, все сметут со своего пути! Жалкой буржуазной плотнике не удержать разбушевавшегося потока!

…Вернулся гонец от Петрухина, выкладывает штабу привезенные вести:

— Сто пятьдесят верст до Петрухина, а то и все двести будут. Целая дивизия у него. Идет Петрухин вдоль железной дороги, забирает станцию за станцией, разбил два больших колчаковских отряда, а мелких — и не счесть сколько. Теперь идут на Петрухина со всех сторон: от Семипалатинска, от Барнаула, от Славгорода, от Камня…

— А самого Петрухина видал? — спросил Димитрий.

У гонца по всему лицу улыбка.

— Видал, парень, видал.

— Ну что, как?

— Молодец. Плечища — во-о, не меньше Ивановых будут, — кивнул гонец на Бодрых, — бородища черная — во-о, взгляд сурьезный, прямо Ермак Тимофеич!

— Говорил ты с ним?

— Говорил. Бунтуем, говорю, а за главного у нас товарищ Киселев…

— Ну, ну? — не терпит Димитрий.

— Слыхал, говорит, да все сомневался, тот ли, которого я знал.

— Тот самый, говорю. Очень обрадовался, подошел ко мне, сдавил ручищами, поцеловал. Вот, говорит, поцелуй ты того самого товарища Киселева, скажи, что от меня.

Киселев взволнованно подошел к гонцу и крепко поцеловал его в запутавшиеся в волосах губы. Волнение Димитрия передалось мужикам. Наиболее нетерпеливый Петр Молодых стукнул по столу.

— Товарищи, выручать надо Петрухина!

— Конешно, вместе и нам будет легче.

— Да, да, товарищи, — сказал Димитрий, — мы немедленно выступим на соединение с Петрухиным. Мы поднимем по дороге к нему всех, кто еще не поднялся. Готовьтесь в поход!

На рассвете из Сизовки выступил конный полк Максима. За Максимом — полк Ивана Бодрых, за Бодрых — Лыскин Яков с полком, Петр Молодых с полком. Сзади отряда по жесткой дороге погромыхивала батарея товарища Короткова.

Пришел в село Украинку отряд польских гусар.

Вызвал начальник отряда председателя волостной земской управы Федора Чернышева, осмотрел его с ног до головы.

— Ты председатель?

— Точно так, ваше благородие.

— Доставить провизии на четыреста человек.

У Федора Чернышева сразу живот схватило. Ну-ка, на четыреста человек.

— Ваше благородие…

Начальник показал Федору Чернышеву нагайку, молча помахал ею в воздухе.

— Видал? Ступай!

Потоптался Федор на месте, помял шапку в руках, глубоко вздохнул и вышел.

Что делать? Где на четыреста человек провианту достать. Не достанешь, сожгут поляки деревню, хуже будет. Да, помирай, а делай.

И Федор отправился делать…

Утром поляки ушли…

В этот же день, в полдень, в Украинку вступили чехи.

— Вызвал чешский начальник, капитан Палечек, Федора Чернышева к себе.

— Ты председатель?

— Я.

— Через два часа на пятьсот человек провизии.

У Федора со страху опять резь по всему животу.

— Ваше благородие…

Капитан Палечек подошел к Федору, с холодным любопытством посмотрел ему в лицо ясными голубыми глазами. Неторопливо отстегнул кобуру револьвера, чуть дотронулся до рукоятки и тихо, выразительно сказал:

— Через два часа. Понял?

Федор Чернышев вздохнул.

— Понял.

Повернулся и вышел.

Пять минут Федор шел до своего дома, пять минут просидел на заднем дворе, пока не успокоился живот, полтора часа бегал по мужикам. Грозил, упрашивал.

— Черт с вами, мне не больше всех надо. Плюну на вас, лешаков, да уйду к сизовским.

Через два часа к волости везли солонину, гнали баранов.

Наутро чехи оставили Украинку…

К вечеру в село входил русский отряд. Собрался Федор Чернышев в волость, тяжело вздохнул:

— Ну, паря, и нам бунтовать. В разор разорят мужиков.

…Вернулся Федор домой, — полна изба солдат.

— Примай гостей, хозяин.

— Что ж, хорошим людям завсегда рады.

Хитрый человек Федор. Успел узнать — куда солдат гонят, а еще хочется допытаться. Сел на лавку, поясок на рубахе поправляет, лениво скребет под мышками. Спрашивает, будто нехотя.

— Куда гонят?

— На большевиков.

— Где они здесь, большевики, не слыхать ровно-ка.

— А кто их знает — где. Будто на железной дороге, а где эта дорога, мы и сами не знаем.

— Не здешние, однако, сами-то?

— Не здешние, иркутские, которы енисейские.

— Дальние, значит?

— Дальние.

— Из крестьян?

— Крестьяне.

— Та-ак. На железную дорогу, значит. Кто же это там бунтует?

— Петрухин, говорят, какой-то появился. Вот его и идем усмирять.

— Петрухин? Вон оно какое дело! Что ж, видно, много у него народу, целая армия вас на него.

— Не знаем. Должно, много.

Федор путается пальцами в черной седеющей бороде, тяжело вздыхает.

— Крестьяне, значит. Та-ак. Разор нашему брату выходит. Кто ни дерется, все мужики в ответе. Вот теперь поляки прошли нашим селом, чехи прошли, сколько скотины одной порешили. Теперь вот вы пришли, вам вдвое больше понадобится. Вас, ровно-ка, больше народу.

— Да, целый полк нас.

— Ну вот. А кто нам заплатит, с кого убытки искать.

Широкое лицо Федора спокойно, голос глухой и негромкий, а глаза упорно сверлят солдат.

Солдатам неловко под пронизывающими глазами Федора и его двух сыновей. Сочувственно вздыхают.

— Где уж сыскать…