Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести
— Это за кого ты нас принимаешь? — строго спросил Капустин.
— За кого, за кого, — огрызнулся мужик. — Гли, по деревням у нас перо летит. Выпускаете из перин и из подушек. Сырым, вареным берете. Со своим Куриловым куры курите.
— Где у вас? — так же сердито спросил Капустин.
— Да в нашей же Тепляхе. Нарочно вот с извозной еду домой. Говорят, скоро и до моей избы доберетесь.
— Едем! Как раз в Тепляху и надо, — зло приказал Капустин. — Пропусти его вперед, Филипп.
Мужик, видимо, что-то понял. Лицо его стало добрее и от этого моложе. Объезжая по целику, он озадаченно бормотал:
— А я уж думал и вы... Вот оказия какая приключилась.
Потом вернулся от своих дровней, словоохотливо спросил:
— Отколь вы тогда ехали-то?
— Из Вятки.
— Так верст пять окружину дали. А я думал, Курилов. Извиняюсь тогда, коли не так. Поди, студено было? Мороз ныне лют. Март хвастался, быть бы по середке зимы, так быку рога обломал.
— Едем, — нетерпеливо сказал Капустин. Теперь он был не словоохотлив. Глаза его сузились, кожа обтянула острые скулы. Наверное, клял про себя Курилова. «Да, накузьмил там, видать, Кузьма, лихой балтиец».
На сжатом суметами зимнике за однопосадным починком они нагнали женщину. К мужику садиться было некуда: сани у него приспособлены для возки бревен: сам вертелся на брошенной поперек плахе.
— Садитесь к нам, — пригласил Капустин, и женщина, извиняясь, осторожно примостилась рядом с ним, с испуганным любопытством рассматривая комиссара в кожанке, перетянутого крест-накрест ремнями кучера. Не часто такие бывают в Тепляхе.
— Учительница? — спросил Капустин, сразу поняв по одежде и речи, что женщина не может быть простой крестьянкой. Она была совсем молоденькой, с милым лицом и большущими удивленными глазами.
«А моя Тонька получше будет, — покосившись на женщину, тщеславно подумал Филипп, — порумянее», — и стегнул Солодона.
— Да, я учительница, — сказала женщина и даже не удивилась тому, как Петр узнал это.
Капустину показалось, что в Вятке в череде благонравных епархиалок, идущих парами на прогулку, видел он эту с овальным лицом девы Марии, с заглядывающими прямо в душу глазами.
— Вы из епархиального? — спросил Петр.
— Да, — удивилась она. — Как вы все знаете?
— Нет, не все. Не знаю, например, как вас зовут.
— Вера Михайловна, — послушно ответила она.
«Вот умеет зубы заговаривать, так умеет, — удивился Филипп. — Сразу все насквозь вызнал».
— А закон божий преподают у вас? — спросил Капустин.
— Отец Виссарион у нас никак отступаться не хочет. И вроде нельзя уже, а он преподает.
— Что ж вы ничего сделать не можете?
Учительница промолчала, теребя кроличьего пуха белый платок.
Показалось угористое село с двумя церковными башнями, разрезанное надвое оврагом. Лобастый крутояр краснел глинистым обрывом.
— Это наша Тепляха, — сказала Вера Михайловна, — красивое село.
Чувствовалось, что учительница эта село свое любит и гостеприимна и доверчива, потому что, легко выскочив из саней около кирпичной школы земской постройки, пригласила:
— Будем рады, если зайдете к нам.
— Завернем, — пообещал Капустин.
Лошадь остановилась возле курящейся речушки. Мужик в опойковой шапке виновато подошел к ним, сказал доброжелательно:
— Бают, село у нас по заметам стародавнее. Вон там, на яру, у нас все игрища и гулянья бывают, — и показал на голый, обдутый ветрами обрыв. — Далеко и видно и слышно бывает. Тепляхой село называется из-за теплых ключей. Говорят, они целебные. Лоси там часто залегают, заживляют свои раны. А мужички в лихолетье грязь эту и воду возят домой, выпаривают и соль получают. Наверное, Тепляха могла бы стать целебницей. Читывал я про такие.
Выслушали мужика и поехали к его дому.
— Зайдите погреться. Мыслимо ли в одних сапожках ездить. Ныне лютый март.
По Капустин греться не захотел.
— Где Курилов располагается?
— Наверное, в волостном правлении.
В это время выскочила молодая баба в одной шали на плечах, бросилась обрадованно к мужику в опойковой шапке.
— Приехал, Митя?
— Приехал, приехал, — легонько отстраняя ее, сказал тот помягчевшим голосом. — Вон люди промерзли. Самовар давай.
— Не надо. Мы пойдем. А лошадь, пожалуй, оставим, — сказал Капустин.
— Ну не заблудитесь. Спросите Митрия Шиляева, каждый укажет.
И они пошли, издали завидев у просторного здания с балкончиком груженные мешками подводы. Это и было волостное правление.
На широком крыльце, опираясь о витой столб, щуря ошалевшие с перепоя глаза, стоял сам Кузьма Курилов в бекеше, накинутой на плечи, в едва державшейся на макушке бескозырке. Бекеша была нарядно отделана синей мерлушкой. Вдоль широких матросских штанов тянулся серебряный позумент, слепила глаза сабелька в никелированных ножнах с колесиком. Ее он держал в руках, Лошади уныло ели овес из торб, а мужики-подводчики, сгрудившись вокруг Курилова, о чем-то просили его.
— Ти-ха! Ти-ха! — кричал тот. — Сегодня шаг на месте. Не едем! Завтра — шаг у-перед. Завтра едем! Понято?
— Понято-то понято. Да уж мы тут проелись все, — крикнул один из мужиков.
— Ты что ль сказал? — ткнул сабелькой Курилов.
— Ну я.
— Смутьян ты.
Вдруг Курилов увидел Капустина и Филиппа, взмахнул сабелькой.
— Матерь божия, ты, Петро, — заорал он и, спотыкаясь, сбежал к ним. — Как вы сюда? Ух, братва! Дай я тебя поцелую, — и облапил Капустина.
Тот вырвался.
— Оставь, Курилов. Оставь, говорю.
У Курилова рот был полон крупных добродушных зубов. Он улыбался и лез обниматься уже к Филиппу. Дышал на него перегаром.
— Как я рад, братва. Прямо рад. Матерь божия, с вятского румба плыву без якоря. Никого не встречал. Встретил вас. Пошли ко мне. Как я рад!
— Да что ты на меня навесился? — отстранялся от Курилова Филипп, но тому обязательно надо было обнять кого-то. Потом Курилову вдруг приглянулись Филипповы краги:
— Хочешь, отдам тебе эту саблю, а? И сапоги. Хочешь?
— Не хочу.
Мужики отчужденно смотрели на них. Было не по себе под их насупленными взглядами.
— Ты чего делаешь тут? — оборвал Курилова Капустин.
— Не видишь, хлеб везу. Братва у меня на одного побольше дюжины, а роту не надо. Ой, братва!
— А здесь-то что делаешь? — упрямо спрашивал Петр, пытаясь добиться толку.
— Эх, братишка, промерял глубину фарватера, да пойдем к нам, — и обняв упирающегося Капустина, повел в волостное правление.
Их встретил пьяный гогот и спертый бражный дух. На широких лавках вдоль стен, на обмолотках, разбросанных по полу, умостился развеселый народ. Качались люди в треухах и солдатских папахах, в австрийских картузах и в шляпах, обутые в ботинки с обмотками, крестьянские высокие валенки и кавалерийские сапоги со шпорами. Некоторые отрядники еле шевелились. За канцелярским столом с зеленой бутылью в татуированной руке пошатывался на соломенных ногах бородатый детина в поповской ризе. Он наливал из бутылки в позеленевший медный ковш мутноватое зелье и пел густым басом.
— Причастимся, братие, — и подносил его отрядникам. Те подходили и, отхлебнув, крутили башками, шарили по столу закуску.
В это время какой-то коротышка в плисовой кофте начинал жарить кулаком по бубну. Потом бухал бубном и по коленям, и по локтям, и по вытертой своей макушке, а пьяное лицо оставалось равнодушным и даже скучным, словно оно не имело никакого отношения к бешеным рукам. Длинный усач в австрийском картузе выигрывал на губной гармошке неслыханный мотив. Им пытался помогать лежащий с гармонью на животе известный вятский запивоха Саня Ягода. Этого вконец испорченного на даровой свадебной выпивке человека Курилов, видимо, захватил специально для веселья.
Навстречу Курилову кинулся покачливой походкой чернолицый мужик с лямкой через плечо, которая поддерживала его деревянную ногу.
— Ночлег будет лучшим образом, — сказал он таинственно, — Может, бражки-томленочки? — И на всякий случай удрученно посетовал, что совсем заморился бегаючи.
У Петра под тонкой кожей ходили на скулах тугие желваки. Он зло толкнул дверь в летнюю боковуху.
— Пошли, Курилов.
Курилов шагнул в боковуху, потом вернулся и поманил пальцем хромого мужика:
— Сюда неси, Зот, — и пьяно подмигнул.
— Нет, — остановил его Капустин и захлопнул дверь. — Ничего не надо.
— А я... — начал Курилов.
— Хватит, Курилов, — дрожащим голосом крикнул Капустин. — Хватит! Ты что из революции пьянку и разгул делаешь? Ты что?
Лицо его побледнело, глаза стали злыми, голос — струна. Вот-вот дойдет до большого.
Курилов схватился за кольт.
— Ты мне так про революцию, мне? Я... Знаешь, у меня с такими разговор короткий.
Капустин шагнул к стоящему у притолоки Курилову и угрожающе проговорил:
