Джайлс Кристиан - Ворон. Волки Одина
– Обязательно расскажу об этом сыновьям, когда вырастут и отправятся грабить ваши берега, – сказал я.
Сигурд и Улаф усмехнулись, а Вардан не оценил мою шутку – может быть, потому, что шутил я только наполовину. Я забавлялся, видя его недовольство. Генерал мне не нравился. Совсем.
Глава 20
Следующие несколько дней мы бороздили мелководье на расстоянии лета стрелы от усыпанного галькой берега. Сначала Кнут, кормчий «Змея», недовольно качал головой, отчего его длинная гладкая борода моталась из стороны в сторону, и глухо, как далекий камнепад, бурчал, что ходить так близко у незнакомого берега все равно что водить шашни с чужой женой. Да, риск придает куража, но всем известно, что ничего хорошего из этого не выходит. Однако даже Кнут признал, что лучше утонуть, чем сгореть. Еще живо было воспоминание о том ужасе, который навели на всех греческие корабли, никому не хотелось встретиться с ними снова. Только благодаря редкой удаче и смелости тех, кто был на «Коне бурунов», все датчане спаслись. Троих или четверых обожгло – их лица и руки покрылись мокнущими волдырями, – однако сами по себе раны были не опасны. Еще троих ранило арабскими или греческими стрелами, но стрелы не смогли пробить кольчуги, за что надо было благодарить ярла – немного воинов могли похвастаться таким снаряжением. Даже потеря «Морской стрелы» была не так ощутима – на трех остальных кораблях хватало свободных весел. И пусть теперь все корабли были загружены, синелицым повезло меньше – я все еще видел, как горящие люди прыгают за борт, тщетно надеясь найти спасение в воде.
Гордость Рольфа была уязвлена: как же так, сам он спасся, а его прекрасный снеккар сгорел! Датчанин чувствовал себя виноватым перед ярлом из-за того, что не уберег корабль, и Сигурд попытался снять тяжесть с его души.
– Кто же знал про жидкий огонь? – произнес он, мрачно сведя брови.
Воины закивали, затрясли бородами, говоря, что греки, похоже, умеют творить мощную волшбу и в следующий раз надо быть начеку.
А он мог наступить скоро. Море, казалось, уснуло – водная гладь была ровной, что ярлов пиршественный стол. Мы шли вдоль берега и порою гребли, чтобы не сесть на мель. Йормунганда и остальных драконов убрали – не хотели тревожить местных духов. Асгот сказал, что, судя по всему, духи в этих краях древние и своенравные. Перед нами простирались берега, каких мы прежде не видали: выцветшие на солнце скалы, поднимающиеся из сверкающего моря, холмы, поросшие снизу изумрудной зеленью, а сверху – тополями, каштанами, соснами, елями и другими незнакомыми деревьями. В бескрайнем голубом небе, описывая огромные круги, парили черные птицы вдвое больше воронов. Мы видели орланов, цапель, бакланов, трясогузок и ласточек, таких быстрокрылых, что уследить не успеешь. Над нами, пронзительно крича, вилась туча чаек, надеясь поживиться объедками и осыпая пометом корму, так что гребцам пришлось, несмотря на жару, напялить кожаные шапки. Изредка Сколл рычал и порывался поймать чайку, но большую часть времени не обращал внимания на насмешливых птиц – зверю было слишком жарко, он передвигался по палубе за тенью или лакал трюмную воду. Даже она была горячей – солнце палило так, что, казалось, воздух вот-вот окончательно сгустится и дышать станет невозможно.
Дождя не было много дней, и вся наша питьевая вода начала вонять. Оставалось еще несколько бурдюков римского вина; мы разбавляли им воду, чтобы перебить затхлый вкус, и пили это пойло по чуть-чуть, несмотря на то, что обливались потом. В такой зной от вина плыла голова, хотелось лечь и уснуть, а во сне часто снился холодный эль.
– Когда я верну себе трон, у вас ни в чем не будет недостатка, – пообещал Никифор Сигурду, глядя, как мы передаем друг другу кубок и стараемся не пролить ни капли.
Однако ярл лишь рассмеялся.
– Норвежец, который не стремится заполучить еще больше к тому, что уже имеет, – такая же редкость, как радостный христианин, – ответил он.
Будто в подтверждение его слов, император помрачнел.
Итак, мы гребли, потели и жарились под безжалостным южным солнцем. Нам встречались рыбацкие челны и торговые ладьи, но, к счастью, не попалось ни одного дромона. Наконец мы подошли к проливу под названием Геллеспонт и пришвартовались в тихой бухте на восточной стороне устья, похожего на раззявленный рот. По обеим сторонам тянулись плоские голые берега. Круглое, как щит, солнце опускалось в темнеющее море. Хороший кузнец знает, что меч куют, когда железо раскалится до ало-золотого цвета. Как то железо, небо плавилось и алело в горниле заката, чтобы вскоре остыть и стать багровым, а потом – серым. Над морем тянулась вереница темных облаков, а прикрытое ими солнце походило на огромное драконье око, злобно глядящее на нас из неведомых далей.
– Значит, кишка эта ведет к Миклагарду, – промолвил Улаф, почесывая бороду и задумчиво глядя на северо-восток.
– Ага, Дядя, – отозвался Сигурд, закусывая бороду, – в империю греков, которые тоже называют себя римлянами.
– Снова чертовы христиане, которым захочется прожевать нас и выплюнуть, да, Ворон? – обратился ко мне Улаф.
Гребцы устраивались спать на скамьях среди шкур и мехов, будто ложа удобнее и желать нельзя.
– Выплевывает, что ли, рыба мой крючок, Дядя, – простонал я, перегнувшись через борт и пялясь в воду.
Я сидел с удой так долго, что бечева отпечаталась у меня на пальцах, но ничего не поймал. Некоторые выуживали рыбу, которую мы никогда прежде не видели; больше всего нам нравилась та, что с черными полосками, – мясо у нее было сладковатое и нежное.
– Да, рыбак ты неважный, парень, – произнес Улаф.
Море потемнело, но было еще хорошо видно мелких рыбешек, которые плясали у крючка, словно поддразнивали меня.
– Зато терпеливый, Дядя, – улыбнулся Сигурд, – без терпения рыбу не выудишь.
Улаф кивнул.
– Как бывалый рыбак, я вам вот что скажу. – Он поднял кверху два узловатых пальца. – Новичку попадается самая большая рыбина.
Послышались одобрительные возгласы.
– А еще рыба, она как женщина: стоит поймать, сразу хвостом вилять перестает.
Отрадно было слышать смех – в ало-золотых сумерках потеря Брама ощущалась по-прежнему остро, а у меня и вовсе лежала на сердце ледяным камнем.
Сидевший на сундуке Бьярни повернулся к нам. Он подстригал себе бороду, аккуратно отхватывая ножом клочок за клочком, и смотрелся в начищенный до блеска меч.
– Я как-то раз поймал такую рыбину!.. В ней был целый фут, – похвалился он.
– Ха! Не такая уж большая, – заметил Свейн.
– От глаза до глаза, – уточнил Бьярни, и мы снова расхохотались оттого, что Свейн почти купился на шутку.
Я так ничего и не поймал, но хотя бы не меня одного Улаф разбудил, ткнув древком копья в ребра. Оказалось, мы и не собирались никуда причаливать на ночь, а просто дожидались, когда стемнеет, хотя нам об этом никто не сказал. Теперь те, кто устроился на ночлег, бранясь и ворча, вылезали из-под шкур и мехов, словно медведи, которых пробудили от зимней спячки.
Никифор, Вардан и Сигурд решили под покровом ночи незаметно проскользнуть по освещенному луной проливу в Миклагард.
– Дальше будет еще уже, – объяснил Улаф, указывая на виднеющееся в вечерней мгле устье Геллеспонта. – Вардан говорит, там есть место, где крикнешь – и на другом берегу слышно, если, конечно, глотка здорова и ветер дует куда нужно. – В темноте блеснула его ухмылка. – У греков там еще огненные корабли.
Многие коснулись амулетов Тора, чтобы защитить себя от неведомой волшбы. Нам все еще не верилось, что существует огонь, который не гаснет в воде.
– Лучше пройти по-тихому, чтоб нам яйца не поджарили, – заключил Улаф.
С этим никто не стал спорить – все покорно уселись на скамьи и опустили весла в спящее море.
Грести в темноте страшно, да так, что кишки сводит. Говорить нельзя, а о том, чтобы петь, и думать нечего. Приходится только слушать. После каждого всплеска весла сидишь навострив уши, словно пугливая крыса, и ждешь, не скрежетнет ли днище по подводным камням, не зашумит ли прибой. Боишься, что весло упрется в гранитную скалу, и от страха по спине струится холодный пот. Два оставшихся корабля шли за «Змеем». Мы убрали оружие, шлемы и все, что только может блеснуть в слабом свете луны и звезд. Улаф и Сигурд стояли у форштевня [50], вглядываясь то в даль, то в воду впереди. Кинетрит и Асгот, объединив зоркость юности одной и опытный нюх другого, следили за левым бортом, а Нификор и Вардан – за правым. На этот раз Сигурд не стал сажать генерала на весла – на подходе к Миклагарду глаза грека были нужнее, чем руки, а вот Тео греб, что было только справедливо, – ведь он убил Брама, так пусть теперь хотя бы попотеет на месте нашего товарища.
Нам повезло – ветер дул слабый и воды Геллеспонта были спокойными, а значит, Кнут и шкиперы почти без труда удерживали корабли на курсе. К тому же наши греческие спутники утверждали, что знают пролив лучше, чем местные рыбы. Впрочем, мне-то было известно, как хитры греческие рыбы – чертовки сразу видели под наживкой крючок и, наверное, до сих пор смеялись надо мною где-то в холодных глубинах царства Ран. И все же, когда мы подошли к самому узкому месту пролива, не один я уставился в ожидании на греков. Ждать было еще хуже, чем грести наугад. Страх холодил нутро, проползал по спине и шевелил волосы на затылке. Мы уже знали, что Миклагарду, или Константинополю, как его называли византийцы, нет равных. Народу там тысячи, а сам город, по словам Никифора, окружен неприступными стенами. В Риме я собственными глазами видел то, что раньше счел бы скальдовой выдумкой, так что скажи Никифор, что в Константинополе звезды вместо фонарей, я бы поверил.
