Вячеслав Шишков - Угрюм-река
Он подбирал рабочих по фигуре и по голосу: крупных и басистых, среди них — знаменитый фигурой и неимоверным басом кузнец Ферапонт. «Пискачей» не любил, не доверял им: эта черта сохранилась в нем на всю жизнь.
На другой же день по заводу разнеслась молва, что с Угрюм-реки приехал богатый заводчик, фабрикант, сквозь землю видит, в двух Америках обучался, набирает народ и за деньгами не стоит. А при нем — вроде как жена, ну эта чисто ангел — ходит по хибаркам, утешает, к Марухе Колченогой сейчас же доктора привезла, кому ситцем, кому хлебом. Этакая, говорит, грязь у вас, вы же люди-человеки, надо, мол, по-божьи жить, а вы пьянствуете и бьете жен; Ивану Плетневу на всю семью обувь притащила, все заплакали, она тоже пролила слезу. Ангел!..
Вечером у гостиницы толпа рабочих, с паспортами: пусть барин, пожалуйста, запишет. Даже инженер приехал. Он приказал рабочим немедленно разойтись и быстро вбежал по лестнице. Плотный, среднего роста, лет тридцати двух, однако черные, короткие и густые волосы его чуть серебрились сединой. Лицом смугл, приятен, чисто выбрит, черные монгольские глаза и широкий лоб. С военной выправкой, щелкнув каблуками, поцеловал руку Нины:
— Инженер Протасов! — Он чуть грассировал, и голос его был теплый, тенористый.
Он пришел с ними познакомиться из практических соображений. Он молод, сведущ, энергичен и желал бы попасть на новое крупное дело, а здесь, где все на колесах и все сто лет тому назад предрешено, ему не место: для творчества нет размаха, мысль спит, голова ушла в бумажки, в циркуляры, в хлам.
— Мы, Андрей Андреевич, люди простые, но верные… Кадило раздуем, — подмигивая Прохору, сказал Яков Назарыч. Он благодушно смотрел на затеи Прохора, как на спектакль, и вдруг сам почувствовал себя актером. — А ну-ка, доченька, шампанского!
Просидели до темной ночи. Андрей Андреевич очаровал Нину знанием рабочей жизни, либеральными своими взглядами и вообще умом, даже его грассированье находила она прелестным. Прохор вытащил из чемодана образцы пород со своих владений. Инженер Протасов внимательно рассматривал. Это медный колчедан, это, кажется, метис-лазурь, чудесно, это янтарь — ого-го! А это золотоносный песок. Из какого количества по объему? Процентное содержание? Прохор не знает. Жаль. Во всяком случае — это богатство. Ага, золотой самородок! Великолепно. У, да у Прохора Петровича масса образцов!..
— Я их исследую, — сказал инженер. — Минералог своим глазам не должен доверять. Микроскоп, пробирка, ступа, реактивы. Это — аксиома.
После его ухода и молодежь и Яков Назарыч почувствовали, что под их в сущности ничем взаимно не связанную жизнь подплыл твердый, как камень, острой, и этот остров — инженер Протасов, сразу давший им веру в себя, и в него, и в общий успех дела. И вся затея Прохора стала теперь не на шутку близка Якову Назарычу, а через него — и Нине.
— Этот человек дорогого стоит, сразу видать, — сказал Яков Назарыч.
— Не думаю, — протянул Прохор и кивком головы откинул черный со лба вихор. — Зачем голос у него не бас…
— Прелестный, прелестный! — перебила его Нина. Утром Прохор с Яковом Назарычем отправились в чугунно-плавильный завод. Домна изрыгала из своей приплюснутой глотки смрад и пламя. Густое темно-желтое облако дыма висело над заводом. Игрушечный паровозик-кукушка, весело посвистывая, тащил маленькие вагонетки по узкому рельсовому пути. На площади, возле собора, у памятника Демидову, в грязной луже лежали на боку и похрюкивали свиньи. Прошли двое рабочих в больницу, испитые и чахлые, с обмотанными тряпкой головами. Маленькие домишки за прудом, небо, люди, площадь — все серо, как пыль, однообразно.
Здание, куда они вошли, высокое, со стеклянной крышей. Десятка два рабочих рыли лопатами в земляном полу узенькие желобки. Эти желобки шли от доменной печи, ветвились. По ним потечет расплавленный чугун. Чрез слюдяной глазок Андрей Андреевич заглянул в пламенное брюхо печи, посоветовался с мастером и скомандовал рабочим:
— Фартуки!
Все облеклись в кожаные фартуки и рукавицы, надели большие синие очки.
— Давай!
Удар железными жезлами — и хлынул из домны бело-огненный чугун; он пылал, плевался искрами, растекаясь в желобках. Воздух быстро нагревался. Рабочие бросались к ослепительным потокам, ловко втыкали на пути ручейков железные лопаты, отбегали прочь, а ручейки смертоносно текли по другим канавкам, куда надо. Воздух раскалился. Бороды у рабочих трещали. Пот лил градом. Огненные ручейки, слепя глаза, катились под уклон.
Домна гудела, ухала, извергая пламенную массу, рабочие стали скакать козлами, как черти, был ад и раскаленность, еще немного и — всему конец.
Яков Назарыч загнул на голову пальто и бросился вон, крича:
— Прохор, изжаришься, беги! Вскоре, после поливки чугуна водой из примитивных леек, вышли и Прохор с Протасовым.
— Да, это работа дьявольская! — говорил инженер Протасов. — Но на все привычка. Пойдемте-ка в железоделательное, есть интересные прокатные машины для листового железа. У нас лучшие сорта, применяется древесный уголь. Наше листовое железо может стоять без окраски сто лет и не ржавеет. Пойдемте!
— А ну вас, — отмахнулся Яков Назарыч. — И так чуть глаза не лопнули. Я лучше пивка попью.
Он так в казенных синих очках и ушел домой, пошатываясь и что-то бормоча.
Прохор с инженером вошли в соседний цех. Мелькали огнезолотые ленты раскаленного железа, крутился вал, рабочие ловко подхватывали клещами концы лент и на бегу вставляли их в следующую прокатную машину. А огненные ленты ползут в воздухе и гнутся, десять, двадцать — по всем направлениям, во всех концах. Эй, не плошай, лови, лови! И все крутилось, двигалось, металось, полосовало пространство огнем. Прохор с интересом наблюдал за рабочими: как точно рассчитан их каждый шаг, каждое движенье руки, будто у опытных гимнастов-циркачей.
А вот и склады, вот результат этого изнурительного труда: сотни тысяч пудов разных сортов железа, стали, чугуна. Да как они не продавят землю! У Прохора будет точь-в-точь так же. Нет, — больше, лучше, грандиозней.
— А есть у вас пушка? — спросил он Протасова.
— Пушка? Зачем?
— А так… Для торжества. У меня будет! Я люблю.
Протасов улыбнулся.
Завтра утром путники должны двинуться дальше. Но Прохору необходимо побывать на платиновых приисках, ведь тут же недалеко. И потом он в сущности ничего не изучил.
— Ну нет, брат, молодчик, — запротестовал Яков Назарыч. — Этак с тобой на ярмарку-то к рождеству только прикатишь.
Хорошо. Тогда он приедет сюда после ярмарки и проживет месяц-два.
— Мы с вами, Прохор Петрович, со временем в Бельгию поедем, в Аргентину, в Трансвааль, — сказал на прощанье Протасов.
8
Кама не широка, но многоводна, высокие берега в кудрявых увалах: села, перелески, ковры волнистых нив.
— Ах, какая церковка! Прохор, Прохор! — указывала биноклем Нина. — Новгородский стиль. Век пятнадцатый, шестнадцатый.
Прохор сидел возле штурвальной рубки, уткнувшись в записную книжку с рисунками, схемами, заметками. Голова его вспухла от новых впечатлений, и душа была там, на Урале, среди лязга машин.
— Да, да, замечательная церковь… Я люблю, — на минуту с досадой оторвался он и добавил: — У нас, в Сибири, лучше.
Яков Назарыч смотрел в газету и, пуская слюни, клевал носом.
— Восемь, девять с половино-о-ой, — доносилось снизу. — Одна вода!
Отрывочный свисток: довольно мерить — глубоко.
Возле Богородского Кама слилась с Волгой.
— И это называется Волга? — насмешливо сощурившись, присвистнул Прохор.
— Да, Волга, — отозвалась Нина. — А вам не нравится?
— Вы бы поглядели Угрюм-реку.
— Прохор! Разве можно сравнить? Смотрите, какое оживление здесь, это действительно великий путь. Села, города… Вон — элеватор. А что ж на вашей глухой реке?
Когда же стали все чаще и чаще попадаться беляны, баржи, пароходы, катера, Прохор настроился по-иному.
— Вот это любо! — вскрикнул он. — Глядите, один, два, три. А вот там еще дымок. Позвольте-ка бинокль. Ого, какой дядя прется!
— А какие сады, какой воздух! — восторгалась Нина.
— Да, воздух очень приятный, — в мягких туфлях и щегольской панаме неслышно подошел к ним Яков Назарыч. — Эй, человек, парочку пивца. Ну, что, ребятишки, хорошо?
Прохору весело.
— Яков Назарыч, а ведь все это надо и на Угрюм-реке завести.
— А капиталы где? — из-под ладони посмотрел на него купец.
— У отца возьму. Для первости… Да и в земле, в приисках много у меня. Вырою!
Купец непонятно как-то, но ласково захехекал и потрепал Прохора по плечу.
Нина грустила, что так мало в Прохоре поэзии: влюблен, а сидит, словно делец-старик, с своей записной книжкой или заулыбается вдруг, и бог знает, где в этот миг душа его. И как будто все уже переговорено, нет общих мыслей, любовь завершена, пропета. Нет, она не хочет такого серого конца, в сущности еще не начавшейся по-настоящему любви. Так чем же ее прельщает Прохор? И почему бы над всем этим, пока не поздно, ей не поставить точку?
