У чужих людей - Сегал Лора
— Знаю, — сказала я. — Когда-то он хотел подарить их маме, только она не взяла. Знаете, он ведь хотел на маме жениться.
— Она мне говорила, — подтвердила Лиззи. — На посулы-то он горазд.
— Нет, он всерьез предлагал жениться, я точно знаю. Месяцами упрашивал, а неделю до ее отъезда проводил у нас буквально каждый вечер.
— Он мне рассказывал. А теперь говорит, что все время ждал моего приезда. Твердит: мол, вот-вот мой сынок переселится в Лондон и снимет нам в том же доме квартирку… На мой взгляд, он просто выжил из ума. Посмотрим, чего стоят его обещания! А как твои дела, Лорле? Дружка себе завела? — спросила она, не спуская с меня добрых, умных глаз.
— Никого у меня нет, — пожаловалась я. — Годами не вижу ни единого мужчины. А если б и увидела, он, небось, не обратил бы на меня внимания. Год назад был, правда, тут один студент из Канады.
Лиззи Бауэр молчала, в ее длинных пальцах дымилась сигарета; зачарованная ее вниманием к моей личной жизни, я, к собственному удивлению, рассказала ей про эпизод со студентом, включая даже то, чего прежде сама не осознавала. Она расспрашивала о всяких подробностях, и до меня впервые дошло, что канадец уже готов был в меня влюбиться. Ошеломительное открытие.
— Предположим, но что в этом толку? — сказала я. — Он мне не так уж и нравился. Может, во мне какой-то изъян? Может, я из тех людей, кому всерьез… никто не нравится.
— Нет, дело не в том. Может быть, ты из тех женщин, которые очень долго взрослеют, — заметила Лиззи. — Ты столько лет жила с двумя престарелыми дамами и вдобавок училась в женской школе — где уж тут набраться ума-разума.
— Верно, — приободрившись, подтвердила я. — А теперь тоже учусь в чисто женском колледже. Представляете? Вокруг тысячи две англичанок в макинтошах и полуботинках на низком каблуке.
— Лора, милая, есть идея, — сказала Лиззи. — Слушай, в мой следующий приезд я постараюсь улизнуть от старика пораньше, и мы с тобой пойдем и купим тебе новое платье.
— Платье?! Куда мне его надевать-то? И потом, я только что отдала деньги плюс еще талон на одежду за этот вот костюм… С белой блузкой он смотрится гораздо лучше, — добавила я, с горечью понимая, что мой костюм в классическом стиле из коричневой шерсти в елочку Лиззи не понравился. А ведь я целых три недели мучилась, выбирая, что купить; в своем отчете о тратах я никогда не решилась бы написать, во сколько мне обошелся этот костюм.
Когда мы с Лиззи опять встретились в том же кафе на углу многоквартирного дома, где жил профессор, она призналась, что едва не отменила нашу встречу. Выяснилось, что профессор Шмайдиг пожелал взять ее с собой в банковское хранилище.
— Но тут вдруг явился его сынок; хочешь не хочешь, а пришлось нам, как воспитанным деткам, сесть за стол и пить с ним чай.
— Рада слышать, что сын проявляет к отцу хоть какое-то внимание, — заметила я. — Пока там работала мама, Шмайдиг-младший неделями носа не казал.
— Что ты, теперь он то и дело заходит, — сказала Лиззи. — Следит за мной в оба, хотя, разумеется, предельно любезен и рассыпается в благодарностях за то, что я не даю отцу скучать. Он, конечно, и не подозревает, какую штучку старик перед моим уходом тайком сунул мне в сумку. — И она вынула из ридикюля маленькую, усыпанную жемчугом брошь. — Сейчас за нее много не дадут. По его словам, самое ценное он хранит в банке.
Потом Лиззи поинтересовалась, ношу ли я еще синее платьице, в котором ходила в Клинтон-лодж. Оказалось, она привезла мне белый пикейный воротничок, изящно обвязанный крючком. Воротничок лежал в розовой папиросной бумаге, в которую Лиззи завернула его еще в Вене, в 1938 году.
Я надела синее платье с белым воротничком на чаепитие, устроенное в комнате отдыха Обществом любителей английского языка и культуры. Когда я красила губы в туалете, точнее было бы сказать, что я намазала помадой подушечку указательного пальца, а уж потом провела им по губам, туда вошла Моник. Стоя перед соседним зеркалом, Моник смело очертила алой помадой изгибы своего рта. Я легонько пошлепала пальцем по губам, чтобы придать им яркости. Получилось красиво.
— Готова? — спросила Моник.
— Одну минутку, — я быстро стерла помаду с губ. — Теперь готова.
Собравшиеся в комнате отдыха студентки все как одна были в твидовых костюмах. Мне показалось, что в своем синем платье с венским воротничком я буду выглядеть нелепо, и не стала даже расстегивать плащ.
На заседание Общества был приглашен молодой поэт, еще только добивавшийся известности. Высокий, в мятом костюме и небесно-голубых носках, притягивавших удивленные взоры публики, с некрасивым, но привлекательным насмешливым лицом, поэт до того разволновался, что выглядел нездоровым. Он стал рассказывать о поэтах-метафизиках, об их религиозности и учености, с большой любовью, — словом, совершенно в моем вкусе! Однако я его не слушала: готовилась задать ему чрезвычайно умный вопрос. Время вопросов наступило и прошло, а я все никак не могла унять волнение и озадачить его вопросом: боялась, что у меня дрогнет голос. Объявили, что пора пить чай. В одно мгновение замечательного молодого человека окружила стайка девушек — он словно стал сердцевиной этого цветника. Моник держала перед ним тарелочку и с веселым смехом кормила шоколадными печеньями.
Я собрала учебники. На этот раз я действительно решила пойти в библиотеку заниматься, но почему-то присела на скамейку под самым раскидистым платаном и вдруг увидела, что по дорожке, увлеченные разговором, идут американка и поэт. Моник помахала мне рукой. Я смотрела им вслед: вот они прошли через железные ворота, пересекли по мостику озеро и зашагали по Бейкер-стрит.
Профессор Шмайдиг влюблен в нее по уши, сообщила мне Лиззи; он стал совершенно несносен — вечно упрашивает ее остаться на ночь, хотя она дала ему ясно понять, что она не из тех, кто легко идет на идет на подобные вещи; и потом, вдруг к нему вздумает нагрянуть его сын, что тогда?
В конце месяца Лиззи опять позвонила и попросила встретиться с ней в Венском клубе. Но мне в самом деле нужно заниматься, сказала я, на носу выпускные экзамены. Всего на полчасика, взмолилась Лиззи. Кое-что произошло.
Мы уселись за столик. Мой Torte[48] со Schlagobers[49]на вкус ничем не отличался от тех тортов и пирожных, которыми я лакомилась в Вене: тогда каждое воскресенье приезжала бабушка, и мы шли в Kaffeehaus, где нас уже поджидали мои многочисленные тети и дяди. Я огляделась; позади меня сидел пожилой мужчина с крючковатым носом, неподалеку две женщины пили кофе и оживленно болтали; их вид и манера говорить были мне до того знакомы, будто я знала их всю жизнь.
Лиззи пребывала в расстроенных чувствах. Она специально приехала в Лондон пораньше, они с профессором, улизнув из дома, направились в банк и уже сидели за столом перед открытым сейфом, но тут, откуда ни возьмись, в хранилище врывается — угадай, кто? — да, представь себе, его сыночек. То ли он сообразил, куда они рванули, то ли, что более вероятно, устроил слежку. И там, в присутствии банковской охраны, он закатил абсолютно чудовищный скандал. Заявил, что если еще хоть раз увидит Лиззи рядом с отцом, то добьется, чтобы старика признали невменяемым и упрятали в сумасшедший дом.
— Какой ужас! — воскликнула я и, живо представив себе эту картину, покраснела. — Что же вам делать?! Теперь вы даже не можете его навестить, но и оставить его тоже не можете!
— Почему это я не могу его оставить? — удивилась Лиззи. — Уверяю тебя, я никому не позволю так со мной разговаривать, и точка! Лора, милая, расскажи лучше о себе. Как у тебя с мальчиками?
Я только открыла рот, чтобы поведать ей о том, что не выходило у меня из головы — о чайной церемонии после заседания Английского общества, о поэте и о том, как Моник ушла с ним, — но вдруг заметила во взгляде Лиззи некую странность, уклончивость, что ли. Она смотрела мне прямо в лицо, но при этом меня явно не видела.
