Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт
Истерически рыдая, я вырвалась из рук стариков и бросилась к кассе. Когда будет следующий поезд до Нови-Сада, где папа встретит меня и отвезет в Кач на извозчике? Ближайший поезд отправлялся через пятнадцать минут, и, чтобы не очень сильно опоздать к намеченному времени, мне нужно было сделать еще две пересадки. Я купила билет.
Потом я сбегала отправить телеграмму папе о новом времени прибытия и о том, где искать мой багаж, и заспешила к поезду. Хоть я и винила злосчастную открытку в этой задержке, но все же взяла ее с собой, чтобы отправить на следующей станции, в Будапеште. Но на этот раз решила не ходить на почту сама, а попросить проводника. Рисковать выходить из вагона я больше не хотела.
Пока поезд катил, подпрыгивая на стыках рельс, и вместе с ним что-то подпрыгивало у меня в животе, я нацарапала записку для «Джонни»: спрашивала, как он, и рассказывала, как проходит мое путешествие. Я ехала бороться за жизнь Лизерль, и мне нужно было знать, что между мной и Альбертом все в порядке.
Поезд прибыл в Нови-Сад ближе к вечеру, на целых полдня позже, чем я планировала. Папа, который уже забрал мой багаж из предыдущего поезда, ждал с экипажем, чтобы отвезти меня в Кач, за двадцать километров. Он встретил меня невеселой улыбкой и теплыми объятиями и сказал, что состояние Лизерль не изменилось — насколько он знает, учитывая, что он почти сутки просидел на вокзале в ожидании меня. После этого воцарилось неловкое молчание. Невысказанные трудные вопросы о моей семейной жизни и о том, что я ни разу не навестила ребенка после свадьбы, висели в воздухе, и это не оставляло нам шанса вернуть былую близость.
Когда экипаж въехал в Кач, я увидела, что почти на каждой двери стоят красные кресты, обведенные черной краской. Знаки скарлатины были повсюду. Столько крестов я никогда не видела, хотя пережила уже не одну эпидемию скарлатины. Неудивительно, что Лизерль заболела. При этой мысли мне стало плохо, и я инстинктивно схватилась за живот. Как же мне защитить от инфекции будущего ребенка, если я сама заражусь?
— Так плохо? — спросила я папу.
— Такой ужасной вспышки я еще никогда не видел, — ответил папа. — И симптомы самые тяжелые.
Башни Шпиля все приближались, а я, вместо того чтобы радоваться встрече с дочерью, все сильнее боялась. Что там с моей бедной Лизерль? Что, если я опоздала?
Папа не успел еще остановить лошадей, как я выскочила из экипажа и бросилась в дом. У дверей стояла карета местного доктора. Неужели Лизерль хуже?
— Мама! — крикнула я, бросая дорожную сумку у крыльца.
Торопливо поднимаясь по винтовой лестнице, я услышал ее голос:
— В детской, Мица.
Я распахнула дверь в детскую и ахнула, увидев дочь. Ее лицо и шейка были пунцовыми, и все тельце наверняка тоже. Глаза глубоко запали — явный признак сильного жара. Мама окунала тряпицу в тазик с ледяной водой и обтирала ею Лизерль. Доктор сидел рядом. Я почувствовала запах розовой воды и грушанки, а на комоде стояли какие-то баночки. Мама пустила в ход весь арсенал домашних средств: хинин, компрессы с розовой водой и глицерином, смешанным с маслом, — для кожи, грушанка от лихорадки, мята от зуда, аконит, белладонна и жимолость с жасмином — успокоительное. Поможет ли моей бедной девочке хоть что-нибудь?
Мама с доктором подняли на меня полные тревоги глаза.
— Утром ей стало хуже, Мица, — сказала мама. — Лихорадка ее бьет.
Я опустилась на колени у кроватки Лизерль. Слишком поздно я приехала! Погладив ее светлые волосы, влажные не то от пота, не то от маминых рук, я прошептала ей на ушко:
— Мама здесь, Лизерль. Мама тебя любит.
И заплакала.
Дни текли как в тумане. Я ни на шаг не отходила от Лизерль. Врач был прав: мы почти ничего не могли сделать для нее — только облегчать ее страдания и молиться, что мы с мамой и делали все время. Я уже не волновалась о своем здоровье и о том, как скарлатина может отразиться на моем будущем ребенке. Я полностью сосредоточилась на том ребенке, который был со мной, — очень больном, но еще живом. Лизерль так ни разу и не открыла глаз с самого моего возвращения — жар все никак не спадал, так что я даже не знала, понимает ли она, что я рядом. Не знала даже, помнит ли она меня вообще. Она так выросла за тот год, что прошел с нашей последней встречи. Я оставила ее шестимесячным младенцем, а теперь передо мной была полуторагодовалая девочка.
Что же я за мать? Как я могла так надолго оставить это чудесное создание?
Спустя почти три недели, за которые Альберт успел прислать три примирительных письма, я написала ему о Лизерль. Я подробно описывала ее состояние и возможные последствия, а вот умолять Альберта принять ее в нашу семью было уже ни к чему. Единственное, что меня заботило теперь, — чтобы она осталась жива.
Девятнадцатого сентября Альберт ответил на это письмо. Он спрашивал о Лизерль и о том, долго ли еще продлится ее болезнь. Поинтересовавшись, под каким именем она зарегистрирована официально (странный вопрос в подобных обстоятельствах, считала я), он принялся умолять меня вернуться в Берн. По его мнению, три недели отлучки — это слишком много для порядочной жены, и мне пора бы уже ехать к нему.
Да как он смеет укорять меня обязанностями жены? Его что, совсем не волнует болезнь Лизерль? Судя по всему, он был больше озабочен собственными удобствами и расспрашивал не столько о здоровье дочери, сколько о регистрационных документах. Зачем ему это? Если он наконец решил забрать ее к нам, когда — если — она выздоровеет, — так ведь он знает, что по швейцарским законам внебрачный ребенок автоматически признается законным после того, как его родители вступили в брак. Все, что ему нужно, — вписать имя Лизерль в свой паспорт и проехать вместе с ней через границу в Швейцарию. Смысл его вопросов был совершенно непонятен — разве что он опять задумался о том, чтобы отдать ее на усыновление? Но
