Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт
— Поздравляю, фрау Эйнштейн. «Эйнштейн» значит «один камень». Теперь мы с тобой один камень. Жду не дождусь, когда перенесу тебя через порог.
Покраснев, я улыбнулась такому милому толкованию моей новой супружеской фамилии, хотя, по правде говоря, она все еще напоминала мне о его матери Паулине, тоже фрау Эйнштейн. Я содрогнулась при мысли о ней. Она все так же яростно протестовала против нашего брака, несмотря на согласие отца Альберта, данное на смертном одре, и даже прислала письмо с проклятиями не далее как сегодня утром.
Но когда герр Соловин и герр Хабихт вернулись к столу с бутылками и бокалами в руках, я постаралась выбросить из головы образ матери Альберта и взяла бокал. Протянув его герру Хабихту, чтобы тот его наполнил, я улыбнулась и сказала:
— Спасибо, что составляли Альберту такую хорошую компанию.
Когда герр Хабихт наливал в мой бокал сверкающее, глубокого красного цвета вино, несколько капель пролилось на белую скатерть. Я замерла на мгновение: капли напомнили мне кровь.
Герр Хабихт отставил бутылку и сказал:
— Спасибо вам за него. Без него у нас не было бы «Академии Олимпия».
— За «Олимпию»!
При упоминании «Академии Олимпия» все трое мужчин звякнули бокалами. Друзья Альберта разделяли его беспокойное стремление понять этот мир, и с этой целью они создали свою «академию». Они разбирали труды математиков, ученых, философов и даже Чарльза Диккенса и вели оживленные дискуссии. В последнее время они читали «Грамматику науки» Карла Пирсона.
Герр Соловин поднял бокал, сделал жест в сторону нас с Альбертом и сказал:
— За молодых!
Когда мы выпили вина и по настоянию свидетелей коротко поцеловались, герр Хабихт встал и поднял свой бокал. На этот раз он произнес отдельный тост за меня.
— За фрау Эйнштейн, прекрасную и умную женщину. Мы совершенно не представляем, чем Альберт вас заслужил, но хотели бы сделать вас почетным членом «Академии Олимпия».
Я громко рассмеялась. Я уже уверилась, что бурные дискуссии о науке и природе нашего мира, подобные тем, к которым я привыкла в свое время в кафе «Метрополь», мне больше не доступны, и теперь пришла в восторг от того, что меня приняли в этот круг. На какой-то краткий миг я снова почувствовала себя студенткой Политехнического института, преисполненной надежд и изумления перед тайнами Вселенной. Совсем не похожей на ту взрослую женщину, которая провалила экзамен по физике и истекала кровью, рожая ребенка.
— Сочту за честь, — сказала я и кивнула. — Я готова подробно обсудить с членами Академии последнюю прочитанную работу — «Грамматику науки» Пирсона. Хотелось бы знать — вы все согласны с его утверждением, что отделить науку от философии невозможно?
Герр Соловин и герр Хабихт посмотрели на меня удивленно и уважительно. Какое облегчение! До сих пор в их присутствии я помалкивала: мой ум и речь несколько притупились за месяцы, проведенные с Лизерль в немудрящих заботах о ней, а потом в одиночестве в Берне и Цюрихе в ожидании вызова Альберта.
— Блестящая идея, — согласился Альберт. — Жаль, что я сам до этого не додумался.
«И мне жаль», — с грустью подумала я. Но, держа это чувство глубоко в себе, вслух весело сказала:
— Я настаиваю на том, чтобы академия «Олимпия» отныне собиралась у нас дома. Ужин, вино, дискуссии.
Альберт просиял: он был горд тем, что рядом с ним сидит такая умная, богемная жена. Та, какой он всегда хотел меня видеть. Я улыбнулась ему в ответ и продолжала в том же легкомысленном духе до конца дня. И потом, когда мы распрощались с герром Соловином и герром Хабихтом и Альберт повел меня за руку по мощеным улицам Берна к дому с красной крышей на Тиллиерштрассе, над извилистой рекой Ааре, в котором располагалась наша новая квартира, мои шаги были легки. Ведь каждый шаг приближал нас к Лизерль.
Глава двадцать третья
26 августа 1903 года
Берн, Швейцария
Внизу звякнул звонок. Подняв взгляд от пола, который как раз мыла, я взглянула на часы и увидела, что уже почти четыре. Наверное, почтальон звонит. У него не было привычки уведомлять о доставке таким образом, но я умоляла его давать нам знать, когда будет почта для нас, и он неохотно согласился. Я не хотела ждать маминых писем о Лизерль ни одной лишней минуты.
Бросив щетку в ведро, я вытерла руки о фартук, надетый поверх домашнего платья в цветочек, и со всех ног помчалась вниз по лестнице. После рождения Лизерль я потеряла в быстроте и подвижности. По словам акушерки, роды повредили моим бедрам, и этот вред был, скорее всего, неустраним, однако я научилась к этому приспосабливаться. В конце концов, я никогда не была особенно проворной. На лестнице у меня закружилась голова. Наверное, я слишком быстро встала, да еще в августовскую жару.
За восемь месяцев, прошедших со дня нашей свадьбы, я пустила в ход все навыки, полученные от мамы за время нашей с ней жизни в Шпиле. Все мои дни заполняла готовка, уборка, походы за продуктами и починка белья — работа, от которой папа стремился оградить меня, приучая к интеллектуальной жизни. Я стала воплощением старой сербской пословицы: «kuća ne leži na zemlji nego na ženi» — дом держится не на земле, а на женщине. Я пыталась внушить себе, что мне в радость заботиться об Альберте, как моя мама заботится о папе. Я даже написала Элен: «С Альбертом я стала еще счастливее, чем в наши институтские годы». Но не была ли это попытка убедить себя саму? Ведь в те минуты, когда я была честна перед собой, хлопоты по уходу за Альбертом и домом казалась мне отупляющими.
К счастью, по вечерам у меня хватало работы и для ума. После ужина, а иногда и во время ужина приезжали Конрад и Морис, и у нас собиралась вся самопровозглашенная «Академия Олимпия». Я, как почетный член, сидела в сторонке, вязала, слушала и только изредка, преодолев природную сдержанность, вступала в разговор. Зато когда «Академия Олимпия» расходилась, я наконец оживала по-настоящему. Вернувшись к нашей общей страсти и к моему тайному стремлению — открыть, где в языке математики и науки прячутся тайны Бога, — мы с Альбертом исследовали природу света, существование атомов и, главное, понятие относительности. В такие минуты, поздно вечером, сидя за кухонным столом с чашкой кофе
