И на дерзкий побег - Валерий Николаевич Ковалев
— Я буду Федька, а она Алёнка, — взглянул исподлобья парнишка. — Некогда с вами.
И подростки поторопились уйти.
— Да, не особо приветливая тут молодежь, — оценил Трибой.
— Скорее всего, просто не привыкли к чужакам, — возразил Шаман.
Когда заканчивали завтрак, пришли уставщик со старостой.
— Хлеб-соль, — чуть поклонились они и сообщили, что на молебне община дала согласие принять к себе Громова.
— Но прежде обратим в нашу веру, — уставился на него Киприян.
— Приму с честью, — выдержал взгляд Громов. — И буду свято соблюдать.
Таинство состоялось на следующий день — это была суббота — у часовни, при участии всей общины. Пришлым тоже разрешили посмотреть.
Уставщик был облачен в черную рясу и скуфью[121], на груди червленого серебра крест, остальные в праздничных одеждах. Громова обрядили в белого полотна рубаху и штаны, ноги были босыми.
Для начала Киприян прочел короткую проповедь (паства внимала), затем первым вошёл в часовню. Обращаемый и остальные за ним. Мирские[122] остались на месте, поскольку в святое место не допускались. Затем изнутри раздалось песнопение. Когда кончилось, все вышли обратно.
Впереди три мужика — с иконой и хоругвями, за ним уставщик с обращаемым. Под песнопение несколько раз обошли часовню, остановились у заранее наполненной водой большой кадки. По знаку Киприяна Громов ступил на приступку, а оттуда в купель. Осенив себя двуперстием и бормоча на старославянском, уставщик трижды погрузил обращаемого в воду с головой, вслед за чем объявил новое имя обращенного — Михаил.
Избранный в качестве крестного Митрофан передал духовнику медный крест на гайтане[123], тот надел его новому брату на шею. На этом крещение закончилось.
Спустя короткое время община сидела вокруг длинного расстеленного рядна на лугу у березовой рощи, вкушая праздничную трапезу. Допустили к ней и мирских, усадив в дальнем конце. Те были не в обиде.
— Ну что, Лёха, — сказал Шаман новому староверу, когда возвращались в гостевую избу, — вот и стал ты старовером. Теперь не выпить, не закурить. Я бы ни в какую.
— Ладно, переживу, — улыбнулся Громов. — Только я теперь не Лёха, а Михаил.
И широко перекрестился двуперстием.
— Вот что вера делает с человеком, — притворно вздохнул Трибой. — Точно — опиум для народа.
Лосев ничего не сказал. Он раздумывал над услышанным накануне от Митрофана. Коль у местной общины есть контакты с земляками в Китае, она при желании могла помочь уйти к ним и там обосноваться. Майор отлично понимал, оставаться здесь не имело смысла. Война закончилась, рано или поздно власть доберётся и в эти места. А вот туда вряд ли. Громова не осуждал, решил — значит решил. Это личное дело каждого.
На следующее утро бывший Алексей, а теперь Михаил, после завтрака отправился в кузницу. Остальные пошли с ним, было интересно. У закрытых дверей уже ждал староста, поприветствовав всех, отворил.
Кузня была добротной, из закопчённых сосновых бревен. Внутри горн с дымоходом и поддувом, рядом ящик с древесным углем, в центре наковальня. Тут же кадка с зацветшей водой, у глухой стены длинный верстак из плах. На стенах всевозможные инструменты и кожаный, прожжённый в нескольких местах фартук. В темном углу кучей сваленное железо.
— Видно, хороший у вас был кузнец, — пересмотрев инструмент, взвесил Громов на руке стоявший у наковальни молот.
— Грех жаловаться, — кивнул староста. — Жалко, рано Бог прибрал.
— Молодой?
— Не. Моих лет.
— Подручный имеется?
— Как же, есть. Зовут Лазарь, щас придёт. Только со скотиной управится.
Разговор прервал стук колёс снаружи, донеслось «тпру», в дверном проёме появился Митрофан:
— Здорово живёте!
— Куда собрался, однако? — пожал ему Орокан руку.
— Еду с сыном на заимку, метать сено. Может, и вы с нами?
— А почему нет? — ответил Лосев. Другие тоже были не против.
Спустя ещё несколько минут, оставив Громова разбираться в кузнице, катили на громыхавшей телеге по уходящей в тайгу просеке.
Заимка оказалась в получасе езды от деревни в солнечной долине на берегу светлой речки. Переехали её вброд, через сотню метров свернули к рубленой избушке с мшаником[124]. За ней, на цветущем лугу стояло два десятка ульев. Дальше открывалась широкая полоса скошенной травы.
— Только у тебя такая? Имею в виду хозяйство, — поинтересовался Шаман.
— Почему? И у других есть. Для сенокосов, пасеки и охоты. Народ у нас работящий.
Выгрузившись, все, кроме Орокана, получили от хозяина деревянные грабли с вилами и принялись сгребать подсохшую траву и складывать в копны. Орокан же, взяв у Митрофана сетку, отправился ловить рыбу.
Работу закончили, когда солнце покатилось к западу, а от зимовья потянуло вкусным запахом. Сняв пропотевшие рубахи, ополоснулись в речке, подошли к костру с висевшим над огнём котлом.
— Из чего уха, отец? — наклонившись, потянул носом Шаман.
— Поймал щучку и тайменя, — помешивал ложкой золотистое варево Орокан. — Всё готово. Можно кушать.
На расстеленном в тени рядне Митрофан нарезал два ржаных каравая, добавив к ним копчёный окорок и овощи с огорода. Клавдий принес из избушки ведерный жбан браги, посуду и туес липового меда.
Благословив трапезу, Митрофан налил всем прохладного напитка, выпили. Дружно заработали ложками. Выхлебав из котла уху и съев рыбу, под сочные ломти окорока выпили по второй, хрустя пупырчатыми огурцами и зелёным луком.
Затем все, кроме староверов, закурили. Касьян, собрав посуду, отправился к речке, а Лосев снова завел с Митрофаном прерванный накануне разговор об ушедшей в Китай части их общины. При этом выяснилось, что через месяц оттуда ожидается маньчжурский торговец для обмена добытой зимой пушнины на товары.
— И что за человек? — прищурился Шаман.
— Орокан, — Митрофан кивнул на удэге, — хорошо его знает.
— Зовут Ювэй, — пососал тот трубку. — В молодости был хунхуз, теперь торговец. Хитрый, как лиса, и жадный.
— Сможет перевезти нас через границу к вашим людям? — взглянул Лосев на Митрофана.
— Если хорошо заплатить.
— Золото пойдет?
— У вас разве есть? — вскинул густые брови.
