Евгений Салиас - Кудесник
Эта подозрительная и странная женщина обворожила Зарубовских и теперь твердо и самоуверенно обещает все устроить… Но как? Не из любви же к ней молодая графиня согласится на то, в чем не взялась уговорить ее сама государыня.
— Странно! — прошептал Алексей вслух. — Я уверен, что тут кроется что-то особенное и даже, быть может, что-нибудь ужасное!.. Наконец, может быть, что-нибудь относительно ребенка, с которым вы…
Он не договорил и встал.
Видя, что он собирается уходить, Калиостро сделал незаметный знак Иоанне. Молодая женщина, снова сильно взволнованная, встала перед Алексеем и, загораживая ему выходную дверь, произнесла, сверкая глазами:
— Господин Норич! Помните одно… Хорошо помните: со мной шутить никто не может, тем более такой младенец, как вы. Я вместе с графом Калиостро взялась за ваше дело, проехала всю Европу, теперь неусыпно действую. Я уже приближаюсь к цели, ожидая успеха. Я выбиваюсь из сил исключительно потому — говорю вам это прямо, — что надеюсь получить от вас крупную сумму из того полумиллиона, который получите вы. Такую же сумму или большую вы предложите, конечно, графу. Если же вы не согласитесь воспользоваться плодами наших трудов, то уезжайте, не делайте огласки, а мы вместо вас получим это состояние… Тем лучше для нас. Если же… и вот это последнее я прошу вас помнить… вы наделаете шуму, захотите губить обоих нас на чужбине, то даю вам честное слово графини Ламот, которому она никогда за всю свою жизнь не изменяла, что вы будете жестоко наказаны. Вы будете мною преданы в руки здешнего правительства, на его расправу.
— Угроз, графиня, да еще таких глупых, я не боюсь, — спокойно отозвался Алексей, — и вперед говорю вам, что если вы добудете мне то, о чем я давно мечтаю, честным образом, то я поблагодарю вас. Если нечестно — я откажусь от всего. Стану ли я действовать против вас — я не знаю, обещать не могу ничего. Я не знаю, что вы делаете! Когда узнаю, тогда и буду знать, что мне делать.
Алексей быстро вышел и, вернувшись домой, передал, конечно, все подробно невесте и сестре. Девушки были в восторге и стали обо всем расспрашивать молодого человека, а затем стали, как часто бывало, красноречиво доказывать ему, что графиня Ламот вовсе не такая ужасная женщина, как он думает, и нечего без всякого основания подозревать ее в совершенно гадких поступках.
XXII
Наконец графиня Софья Осиповна успокоилась и утешилась. Ее Гриша был снова в своей детской окружен мамушками. Одно смущало всех, и в особенности графиню, что лицо ребенка и все тело было покрыто багровыми пятнами и сыпью. В особенности было безобразно до неузнаваемости лицо маленького Гриши.
Граф Феникс привез ребенка вечером в карете закутанного и потребовал, чтобы его держали по крайней мере неделю в совершенно темной комнате, так как эта сыпь, по его мнению, могла поразить глаза и причинить, пожалуй, потерю зрения.
— Но отчего, откуда эта сыпь? — все так тревожно добивалась графиня.
Медик и маг объяснил, что если бы эта сыпь не появилась, то ребенок был бы уже на том свете. За тем он и взял его к себе на излечение, чтобы упорными заботами и хлопотами вызвать эту сыпь.
Холодно и отчасти иронически отказавшись от всякого вознаграждения, врач и кудесник уехал, повторяя настоятельную просьбу о темноте в комнате ребенка.
— Я уж не рада, что вам советовала обратиться к этому итальянцу! — заметила графине после его отъезда баронесса д'Имер. — Он обезобразил ребенка.
— Авось скоро пройдет, — говорила графиня. — Подумайте, ведь он был при смерти. Разве можно было колебаться. Напротив, я благодарна вам за совет.
— Мне он ужасно не нравится. Странное лицо.
— Кто… Гриша?
— Какой Гриша. Бог с вами! — рассмеялась баронесса. — Я имею в виду этого Феникса. Мне кажется, он шарлатан и авантюрист.
— Однако денег он не взял, — заметила графиня.
— Что же из этого… Но ведь имя его Калиостро, зачем же он называет себя графом Фениксом.
— Он не скрывает этого… — заметила графиня, — все это знают. Но просто ради этикета инкогнито путешествующего аристократа.
— Какой он аристократ, графиня. Пари держу, что он плебей! — воскликнула Иоанна. — Одним словом, он мне ужасно не по душе. Слава Богу, что вы с ним развязались на веки вечные.
— Да. Но другое дело! — улыбнулась графиня. — Авось нам не придется более к нему обращаться.
Прошло дня три. Домашний и давнишний доктор Зарубовских, который все болезни Гриши приписывал зубкам, снова был допущен к ребенку. Он тоже ахал, разглядывая в полутемной горнице лицо младенца. «Да он его просто вымазал чем-то, — думал доктор. — Это не сыпь, явившаяся сама собой, а сыпь, вызванная втираньем. Ну уж итальянские эскулапы. Я ему пса не дал бы на лечение». И, ничего не говоря самой графине, а тайно уговорясь с главной мамушкой, Кондратьевной, доктор дал ребенку примочку, чтобы избавить скорее от этой сыпи.
Кондратьевна и другие няньки, снова допущенные ходить за «графчиком», были в восторге. Уже почти месяц целый не видали они своего Гришеньку, так как мадам
Роза почти не впускала их в детскую, а тем паче не позволяла прикоснуться к младенцу.
— Спасибо этому тальянцу, что он хоть эту мадаму Розу спровадил! — говорили все няньки и под няньки.
Благодаря усилиям доктора и Кондратьевны на третий же день личико ребенка преобразилось, сыпь и пятна исчезли. Занавески на окнах, конечно, перестали закрывать плотно; несмотря на приказ медика-мага, мамушки могли свободно радоваться на Гришу. Но все они стали дивиться теперь на своего графчика и на все лады вздыхали. От ухода за ним Розы, да и от лечения «тальянца» мальчика просто узнать было нельзя — другой ребенок стал: лицом хоть гораздо полнее, да все выражение личика совсем не такое, как бывало прежде. Никогда он не глядел на них такими дикими глазами. И тот, да не тот графчик.
Особенно было обидно Кондратьевне, что, по милости найма Розы и долгой разлуки с своим графчиком, теперь он не узнавал ее и дичился так же, как и всех.
Даже на мать свою он с первого же дня глядел дико и испуганно.
— Отвык! Шутка ли, сколько времени не видал никого из своих.
Ребенок постоянно звал маму, но, когда графиня являлась и наклонялась в полутемноте над его постелью, ребенок дико взглядывал и начинал плакать… Прошел еще день и однажды вдруг, около сумерек, Кондратьевна, сидя около занавешенного окошка в детской, глубоко задумалась, потом ахнула и перекрестилась.
«Помилуй Матерь Божья! Какое мне наважденье приключилось! — подумала она. — Тьфу!»
Кондратьевна была взволнована; она сидела уже часа два около этого окна и, глубоко задумавшись, соображала. И вот после долгих дум, соображений и воспоминаний о ребенке, за которым она ходила со дня его рождения до минуты найма мадамы Розы, Кондратьевна ахнула на те мысли, которые ей пришли в голову.
— Помилуй, Заступница! — раза три еще перекрестилась Кондратьевна. — Искушение врага человеческого! Эдакое в голову лезет? Даже ноги затряслись от этих моих мыслев.
Но враг человеческий или, вернее, здравый смысл и ясновидящее мамкино сердце подсказывали все свое и свое… Будто нашептывали нечто, от чего у старой няни ноги тряслись.
— А сём-ко я погляжу графчиково родимое пятнышко на бочке под мышечкой! — вдруг пришло на ум Кондратьевне…
Она приперла дверь, раздвинула совсем обе занавески на окнах и в совершенно светлой комнате раскрыла ребенка на постели.
— Дай-ко я его разгляжу всего, — сказала Кондратьевна.
И вдруг теперь, при свете, пристально вглядевшись в лицо младенца, Кондратьевна почувствовала, что ноги у ней подкосились совсем.
Уже испуганно нагнулась она, повернула ребенка и подняла его рубашечку, чтобы найти хорошо ей знакомую и большую родинку. И обомлела няня…
Родинки не было!
Повернула она ребенка на другой бок… Оглядела всего, вгляделась опять в лицо, очистившееся вполне от сыпи и пятен, и вдруг…
Вдруг Кондратьевна как стояла, так и повалилась на пол…
— Матерь Божья… Помогите, родимые… Силы небесные… Девушки! Голубушки!..
Сначала Кондратьевна жалобно и перепуганно взмолилась и бормотала, заливаясь слезами, но наконец начала уже отчаянно кричать и звать на помонть.
Она не могла встать сама. Ноги у нее будто отнялись по самые колени.
На крик няни наконец сбежались горничные и, подняв ее, перевели на кровать рядом с кроваткой младенца.
— Графинюшку! Графинюшку мне! — взмолилась Кондратьевна.
Побежали за Софьей Осиповной три девушки и доложили, что мамушка Кондратьевна плоха, должно, помирать собралась и зовет барыню.
Графиня тотчас явилась и прежде всего пришла в ужас, что в детской светлехонько, несмотря на строгое указание графа Феникса.
