Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона

Исократ навестил Платона в тихий предвечерний час, когда тот сидел в саду под старым платаном, перебирая свитки с записями и сочинениями. Кое-что из написанного он хотел взять с собой в Мегары, куда вскоре намеревался отправиться по приглашению Эвклида.

Исократа к Платону привёл Главкон.

   — К тебе, — сказал гость, улыбаясь. — Слышал, что ты болеешь.

   — Уже здоров, — ответил Платон. — Но я рад тебе.

   — Так уж и рад?

   — Правду говорю: рад. Садись. — Он снял со скамьи корзину со свитками, подвинулся сам, уступая место другу.

Исократ был в новом голубом гиматии с золотистой подбивкой, в кожаных сандалиях с бронзовыми пряжками, с дорогими перстнями на пальцах. Его длинные вьющиеся волосы от лба к затылку стягивала синяя лента. От гостя исходил дух дорогих благовоний, и весь он, казалось, источал благородство, изысканность и спокойное величие мудреца. Исократ всегда нравился Платону, но скорее не своей величавой изысканностью, а тем, что он вопреки яркой внешности на самом деле был робким, застенчивым, постоянно страдающим из-за своего весьма заметного заикания человеком. А потому неохотно общался с незнакомцами и никогда не пытался произносить написанные им речи, отдавая читать их другим. Впрочем, это не помешало Исократу приобрести в Афинах известность оратора. Именно оратора, а не логографа, как Лисий или Афиней. Чтецы лишь озвучивали его речи, но всегда от имени автора. Исократа называли «молчащим оратором».

Он сел на скамью рядом с Платоном и, кивнув в сторону корзины со свитками, спросил:

   — Опять стихи?

   — Нет, — ответил Платон. — Стихи сгорели, ты видел. Это — мысли.

   — Тоже собираешься сжечь? — усмехнулся Исократ.

   — Нет. Они принадлежат не мне.

   — А кому же? Сократу?

   — Да.

   — Но Сократа убили с помощью чёрных бобов и семян цикуты. Выходит, эти невзрачные плоды оказались сильнее, чем все истины философа. Бобы и цикута никогда не переведутся, а истины можно сжечь. Они опасны, Платон. Для тебя — так же, как и для Сократа. Опасайся ядовитых семян!

   — Источник всякого зла — невежество, — вздохнул Платон, — которое побеждается только знанием, с помощью истин. И если отступить перед невежеством, чёрные бобы и цикута будут властвовать вечно.

   — Собираешься бороться? — спросил Исократ. — Пойдёшь на площадь, на Камень? Тогда тебе следует овладеть ораторским искусством. Сократ хоть и отвергал значение риторики как средства постижения истины, но никогда не отказывался от красноречия, внушая истину людям.

   — Перед смертью он сказал другое: правда никогда не приживётся в этом лживом и изначально несправедливом мире. Всё, что не есть истина само по себе, — только уродливая маска, подделка, кривлянье.

   — Это интересно, — сказал Исократ, начав вдруг заикаться едва ли не на каждом слоге. — Это на самом деле его слова?

   — Во всяком случае, мне так кажется. Мы много об этом говорили.

   — И что же? Не будет правды в мире?

   — Не будет.

   — А порядок? А вера?

   — Порядок устанавливается силой, вера — воспитанием и внушением. А нужна истина. Но она невозможна. Истина, облачённая в плоть, — только видимость.

   — Общество без плоти? Люди без плоти? Как это возможно? Власть жреца от имени бога? Или власть сильного царя, опирающегося на разум?

   — Не знаю. Пойду искать.

   — Пойдёшь? Куда?

   — Сначала в Мегары. Эвклид зовёт. Ты ведь знаешь Эвклида? Он был дружен с моим отцом, говорит, что присутствовал при моём наречении. Он чтит Сократа.

Исократ кивнул головой.

   — Поживу у него в Мегарах. Он — умница, много знает. А дальше в Египет. Там был мой предок Солон и вернулся с сундуком мудрости. Он единственный, кажется, кто сделал Афины лучше других полисов Эллады. Там, в Египте, источник наших верований.

   — Значит, бежишь из Афин, — сказал Исократ с грустью. — И ты...

   — Я дал клятву Сократу.

   — Элеаты любили говорить: ни именем бога, ни именем человека не клянись, потому что всё совершается по необходимости.

   — Пусть так. Пусть не клятва, а обещание, слово. Я его не нарушу.

   — Получается, что я пришёл к тебе проститься.

   — Да, Исократ. Может быть, ещё увидимся.

   — Увидимся, — нараспев произнёс Исократ: ему не хотелось, чтобы его последнее слово было сказано с заиканием. Он улыбнулся и обнял Платона.

   — Уйду завтра. На рассвете, — уже вслед Исократу громко сказал Платон. — Пойду пешком. И возьму с собой только записи речей Сократа. Прощай.

Исократ, не останавливаясь, обернулся и помахал рукой.

Платон отдал все необходимые распоряжения в доме: по ведению хозяйства, по разделу имущества между братьями и сестрой на тот случай, если не вернётся. Дал наказы Главкону и Адиманту, как вести себя в этом небезопасном и переменчивом мире, поговорил с сестрой и её мужем, понянчил на руках своего первого племянника Спевсиппа — весёлого крепыша и крикуна.

Платон выбрал себе в спутники молодого раба Фрикса, рождённого рабами, которых отец Платона купил на Эгине. Фрике — рослый, сильный и смышлёный — вырос на глазах у Платона, был участником его детских игр, а позже почти всегда сопровождал молодого господина при выходах в город, в гимнасий, на пиры и в поездках. Фрике искренне привязался к Платону.

Собрали необходимые вещи, погрузили их на мула и на рассвете отправились в путь. Дорога в Мегары пролегала через Элевсин, где путники намеревались заночевать. Священная Элевсинская дорога, на которую они вышли, покинув город, была спокойной и почти безлюдной. Лишь изредка попадались встречные повозки с резном и огородной зеленью. Одно из прилегающих к Священной дороге имений принадлежало семье Платона, но оно до сих пор пустовало — не было средств для восстановления хозяйства. Платон поручил мужу сестры продать это разрушенное имение и земли, чтобы вернуть занятые у него на дорогу деньги. По подсчётам Платона, одолженной суммы, при умеренных тратах, должно было хватить года на два, а если друзья, у которых он станет гостить, окажутся щедрыми, то и на дольше. На какой срок он покидал родину, Платон не знал. «Там будет видно», — ответил он братьям и сестре.

Так он уходил — одинокий, печальный и, в сущности, изгнанный из Афин. Город, убивший учителя, не может служить приютом для его учеников... В двух стадиях от Дипилонских ворот путники миновали кладбище, где покоились отныне Сократ и Тимандра. С дороги их могилы не были видны. К тому же было слишком рано. Тёмные кипарисовые купы смотрелись на фоне едва зардевшегося неба как горы, а в кустах терновника и дрока ещё лежала тьма. Платон простился с дорогими могилами мысленно, остановившись лишь вздохнуть и послать туда, к кипарисовым купам, это странное слово «хайре», которое одновременно означает и «здравствуй» и «прощай», а вернее, «будь здоров» — при встрече и «будь здоров» — при расставании.

Шли не торопясь, несколько раз делали привалы, ели и отдыхали, поили мула. День выдался солнечный и жаркий. Только к вечеру небо на западе вдруг потемнело, загромыхало, обещая грозовой ливень. Солнце нырнуло за сине-чёрную тяжёлую тучу, расползшуюся от севера до юга по всему горизонту. Но первые капли дождя настигли Платона и Фрикса уже у ворот Элевсина. Они заторопились к храмовому приюту, где надеялись найти ночлег. К их удовольствию, всё быстро образовалось: они нашли место и для себя, и для мула, как только выяснилось, что Платон принадлежит к посвящённым в Элевсинские мистерии. Принявшие великое посвящение в таинство Деметры были в этом городе уважаемыми гостями жрецов священного храма Телестериона. Им предоставлялся не только приют, но и пища на всё время, пока они оставались при храме. Посвящённый также мог встретиться с кем-либо из жрецов для сколь угодно продолжительной беседы. Стоило лишь высказать такое желание и назван, имя жреца. Платон назвал имя Эпафа, потому что, со гласно одной из легенд, так звали сына Изиды[58], рождённого от Амона-Зевса, что означало «созданный прикосновением руки». Платон знал также, что Эпаф — это имя иерофанта, нынешнего верховного жреца, избранного после изгнания из Элевсина олигархов. Как и предыдущие иерофанты, Эпаф принадлежал к древнему роду, восходящему к учредителю Элевсинских мистерий сыну Посейдона Эвмолпу. Иерофант Эпаф оказался значительно старше Платона, был приветлив и изящен, как женщина. Его пурпурный наряд, золотые украшения, тихий вкрадчивый голос и исходивший от него запах луговых цветов, растущих лишь по одной воле Деметры, — всё это привлекало, нравилось Платону и невольно заставляло вспомнить, что Эпаф получил воспитание не в гимнасиях и палестрах Афин, а здесь, при храме, в тишине и отрешённости от суетного мира.