Андрей Посняков - Разбойный приказ
Натянув платье, девчонка ушла уже, поднялись и ребята, а Митька все лежал, думал, пока не позвали.
– Эй, Митрий! Держи нож, срежешь в ивняке палку.
Палку? Отрок почесал лоб. Это зачем еще?
– А ты что думал, уже все закончилось? – мигнув Прошке, засмеялся Иван. – Нет. Теперь я вас оружному бою зачну учить. Вырубил палку? Молодец. Становитесь так, как ты, Проша, показывал. Холодным оружием бой мудреный, во многом от оружного вида зависит. Есть палаш – тяжелый, правда, полегче меча, но все-таки. Лезвие с двух сторон заточено, а бывает: одна сторона – полностью, а другая лишь наполовину – так и называется, полуторная заточка. Им, палашом, и колоть, и рубить можно. Другое дело – сабля. У нее одно лезвие, для рубки, клинок, как вы, думаю, видали, изогнутый, хорошо ударить можно! Сабля палаша чуть полегче, еще легче – шпага, что в немецких землях используют. Шпагой, как и палашом, и рубить, и колоть можно, только не в пример изящнее, чем палашом. Видал я, как настоящие мастера шпагой орудуют, – фехтование называется, – и сам тому учился. В странах немецких и у фрязин целые фехтовальные школы есть. Вот у шпаги точно – не сила, ловкость нужна. Ну, еще и пальцы длинные, цепкие… вот как у тебя, Митрий.
Отрок недовольно покосился на свои пальцы. Пальцы как пальцы, не особенно-то и длинные. К его удивлению, обучение оружному бою оказалось менее утомительным и куда как более интересным, нежели умение махать кулаками. Может, это оттого, что заместо настоящего оружия покуда держали в руках палки, на которых и отрабатывали показанные Иванкой удары. Все эти защиты, отбивы, обвивки были для Митрия в новинку.
– Неважно что – сабля или, там, шпага, – не сама по себе колет-рубит, а управляется двумя пальцами, большим и указательным, – учил Иван. – Шпагою действуете так: если атакуете – сперва наносите противнику укол, затем отбиваете клинок противника, сменяете позу, и снова почти то же самое. Саблей иначе действуют – рубят, и тут главное – крепость клинка. Ну и ловкость, конечно, точность и быстрота. Ну-ка, попробуем… Становитесь в позу, вот вам палки… Выпад! Отбив! Укол! Так… Еще раз! Молодец, Митрий! А ты, Проша, не силой, ловкостью действуй. Ну, скажи на милость, на что тебе указательный палец? Что ж ты его так скрючил-то?
После таковых занятий опять употели и бросились было к реке… Да так и застыли, увидев на плесе недвижное, прибитое волною тело.
– Эвон что! – тихо промолвил Митрий. – Утопленник.
Все трое перекрестились.
– Посмотрим? – Подойдя ближе к лежащему лицом вниз трупу, Иван оглянулся на приятелей. – Вдруг да живой?
Прохор опасливо повел плечом:
– Ага, живой, как же!
– И все же посмотрим!
Иван наклонился и с помощью подбежавшего Митьки перевернул тело. Так и оказалось – утопленник, и пролежавший в воде уже несколько дней, – кожа размякла, набухла, а лицо было объедено рыбами. Белобрысые волосы лениво покачивались набежавшей волной.
– Одежка немецкая, простая, – задумчиво произнес Иван. – Полукафтан, пояс… Оба-на! А кафтан-то на груди разрезан! Прямо под сердцем. Кровь, правда, вода вымыла – но, видать, хорошо саданули кинжалом. И даже кошель не сняли… Ну-ка, посмотрим.
Немного повозившись, юноша вытащил из кошеля утопленника несколько серебряных монет, средь которых оказалась и пара больших – талеров.
– Значит, не ограбить хотели, – тихо сказал Прохор. – Из-за чего ж тогда убили немца?
– А немец-то – из свейских краев, – подняв глаза, заметил Митрий. Что-то больно знакомым показался ему утопленник. Белобрысый… Юхан-приказчик? Жаль, лица не разберешь. – Эвон, пуговицы-то на кафтане посеребренные – так в Швеции носят.
– Тихо! – вдруг шепотом скомандовал Прохор. – И пригнитесь все. Да пригнитесь, кому говорю, – эвон, лодка!
– И что – лодка? – начал было Митька, но, разглядев плывущих в лодке людей, прикусил язык, послушно укрывшись за камышами. Больно уж угрюмыми выглядели гребцы, про таких свеи говорили – «висельники».
– Ну и хари, – всматриваясь в лодочников, прошептал Прошка. – Ну их, пущай проплывут. Скажут еще – мы этого свея убили.
– Так он же давно в воде!
– Угу… Ограбили, убили, утопили, а сейчас в другое место решили мертвяка перепрятать. Судейские-то старцы так и порешат! Хотите разбирательства?
Разбирательства никому не хотелось.
– Тогда и сидите молча, – сурово подытожил молотобоец, глядя, как лодка с подозрительными гребцами споро поднимается вверх по течению реки.
– А я, кажется, знаю этих парней! – неожиданно произнес Митрий. – Ну, не то чтобы знаком, а видал, запомнил. Особенно вон того, чернобородого, со шрамом. Это ныряльщики, ну, те, что утопленные сокровища ищут из монастырской казны. Правильно мы спрятались, они чужих не любят. Интересно, и чего их вверх по реке понесло? Казна-то внизу где-то.
– Может, схрон у них там тайный? – предположил Иван.
Прохор согласно кивнул:
– Все может быть. А не наведаться ли нам туда как-нибудь?
– Вот-вот, – поджал губы помощник дьяка. – Только чужих сокровищ нам и не хватало для полного счастья… А вообще-то да, – он вдруг тяжко вздохнул. – Серебришко-то наше кончается.
– Вот и я о том же! – воодушевился молотобоец. – Надо бы за этими ныряльщиками проследить. В случае чего, позовем монастырских – это ж их казна-то!
– Интересное предложение… – Иван отошел от трупа. – И главное – своевременное! Да не смейся ты, Митрий, вовсе и не шучу я. Денег-то у нас в обрез. Боюсь, и до Москвы не хватит.
– До Москвы? – Митрий и Прохор переглянулись. Митька внимательно посмотрел прямо в глаза Ивану: – Так ты, что же, и в Москву нас возьмешь?
– А вы как думали? Нешто здесь брошу – на правеж, на расправу. Тебя, Митька, стретиловские точно со свету сживут. Ну а о Прохоре и говорить нечего – такого врага, как Платон Узкоглазов, никому и нарочно не пожелаешь – силен, богат, влиятелен.
– Да уж… – Прошка поник головою.
– Ну-ну, не кручиньтесь, парни! Вы ведь теперь служилые люди. Не мне, государству Российскому служите, Руси-матушке! А что от того у нас пока одни убытки, так то дело временное. Погодите, придет еще и наш час – распутаем хлебное дело, не дадим зерно за рубеж вывести, явимся на Москве в приказ с доказательствами вин изрядных – вот тогда и будем награждены преизрядно! Меня в жильцы, а то в дворяне московские пожалуют, ну а вас – в городовые чины. Может, даже сам царь-государь Борис Федорович златыми ефимками нас наградит! Эх… – Иванко вдруг отбросил весь пафос и сказал уж совсем просто: – А в общем-то, и не в наградах дело. Разве ж есть еще для русского человека другая награда, как Руси-матушке верою-правдою послужить?!
– Твои слова, Иван, да Богу в уши! – сжав кулаки, сурово сказал Прохор. – За Русь-матушку, за православную веру любого ворога на части порву!
Митька кивнул и, сглотнув подкативший к горлу комок, тихонько спросил:
– Нешто и мы с Пронькой из бедняков-быдла выберемся? Нешто чин какой выслужим?! Не верится даже… Постой-ка! – Он вдруг напрягся. – Мы-то уж как-нибудь, а что ж с Василиской будет?
– Покуда здесь поживет, при обители Введенской, – мягко улыбнулся Иван. – Отец Паисий игуменье Введенской Дарье – друг, попробуй-ка кто Василиску обидь, с такими-то покровителями! Да и врагов у нее, таких, как у вас, нету. Проживет тихонько, а там и замуж выдадим.
При слове «замуж» Прохор почему-то вдруг покраснел, отвернулся, и это его поведение отнюдь не укрылось от внимательных глаз друзей. Иванко лишь усмехнулся про себя, а Митька те слова, кои вот прямо сейчас сказать хотел, придержал. Потом уж высказал, когда возвращались лугом обратно к посаду и Прошка, простившись, свернул к обители.
– Слышь, друже, – взяв Ивана за рукав, тихонько произнес отрок. – Василиска на тебя в обиде. Навещал ее, спрашивала – почто ж не заходишь? Аль позабыл?
– Да не позабыл… – Иванко закусил губу. Как же, позабудешь ту косу темную, тонкий стан, кожу шелковую и глаза, словно море-океан, синие.
Вспомнил, покраснел и признался:
– Сегодня же навещу!
Василиска вчера гадала. На Аграфену-купальницу отпросилась у матушки-настоятельницы, насобирала по лугам двенадцать трав – васильков, порею, чертополоха с папоротником – уж эти-то две травины для гадания обязательны. Ночесь положила травицы под подушку, загадала на суженого – он и приснился, не обмануло поверье. Будто бы зима на улице, снег лежит белый-белый, а на посаде, у соборной церкви, – свадебный пояс. Возки бубенцами украшены, цветные ленты лошадям в гривы вплетены. И будто бы выходит из возка она, Василиска, в подвенечном наряде. А колокола так и благовестят, благостно, напевно, звонко, и от возка к церкви – ровно бы ковер из луговых цветов – васильков, колокольчиков, купальниц. А по ковру тому, протянув руки, идет навстречу Василиске суженый в атласном кафтане с золотой канителью. Воротник стоячий на плечах – козырь – шапка бобровая, а лица-то не видно! Обнялись, поцеловались – ан по-прежнему лицо как будто в тумане. И захочешь, да не разберешь кто. Колокола звонче забили, вокруг какие-то незнакомые люди, все нарядно одетые, с подарками, в церкви – батюшка в золоченой ризе. Остановилась Василиска, на икону Богоматери глянула, скосила глаза – а вот он, жених-то, и показался! Иванко Леонтьев, тот самый, по которому Василиска давно уже сохла, чувства свои в душе глубоко затая. С первого взгляда понравился ей этот красивый юноша, светловолосый, с карими блестящими глазами. Скромен, улыбчив, а как посмотрит… Так и захолонуло, запропало девичье сердце. И сама не поняла, как так случилось? Был раньше один воздыхатель, Прошка, ну да того Василиска братом считала. А вот Иванко – совсем другое дело. И ведь не зайдет, не проведает. Митька говорит – занят очень. Занят… От того же Митрия знала девушка – это благодаря Иванке пристроилась она в паломнический дом при обители Введенской. Сама матушка игуменья Дарья ласково с ней разговаривала, однако в послушницы не звала, лишь к молитве кроткой призывала. Умна была Дарья, мирскую жизнь понимала куда как лучше многих. Вот и Василиску привечала, хоть та и никто для обители – так, паломница, гостья. На игуменью глядя, и другие монашенки синеглазой паломнице благоволили, молитвам новым учили, псалмам и иногда – от матушки-настоятельницы в тайности – вспоминали прежнюю мирскую жизнь. Хохотали даже, хоть и грех это. Однако гаданье свое Василиска и им не доверила, сама по себе трав на лугу насобирала… Вот и приснился суженый. Митька с утра забежал, попросила его напомнить приказчику, дескать, навестить обещал, а глаз не кажет! Инда, усовестится, придет. Хоть одним глазком взглянуть, поговорить, посидеть рядом, руки невзначай коснуться. А между тем дело к Иване Купале шло – празднеству особенному, греховному даже. Хотя, по народным поверьям, грех не в грех на Купалу считался, чем многие девки и парни пользовались, Василиска-то раньше ночью в росе не купалась, да и в реке поутру – только вместе с другими девками, мала была, да и суженого не было… А что, если Иванку на Купалу позвать? На тот дальний луг, за рекою, где самые игрища? Подумала так Василиска, а лицо будто ожгло крапивой – до чего стыдно стало! Бросилась пред иконами на колени, знамение крестное сотворив…
